Над волнами Балтики
Шрифт:
Ну вот наконец присела, сухие щеки ладонями подперла и на меня смотрит ласково:
– Ты-то там как? Страшно небось? Летать и без войны не все соглашаются. А на войне каково?
Милая моя мамочка! Всегда ты такая заботливая! Исхудала уж очень. У вас, конечно, не Ленинград, но с питанием туговато. Помочь бы тебе. Но чем? Завтра при встрече на аэродроме посоветуюсь с Федей Волковским. Может, что и придумаем. Дней пять наверняка здесь пробудем: пока машины дадут, пока облетаем... Хочется в театр сходить, хоть разочек. Хорошо бы в Большой. Только тебя как оставить? Денечки-то
– Спать постелю на диване, - уже снова хлопочет она. - Под двумя одеялами не замерзнешь?..
* * *
– Попали в историю, - угрюмо говорит Челноков. - Оттепель. Аэродром под Москвой развезло, пока непригоден для взлета. На другом имеется бетонная полоса. Товарищи подсказали, что там самолетов много стоит. Поеду в штаб просить, чтобы нам оттуда их выделили. Завтра утром собираемся здесь.
– Федя! А ты для матери ничего не придумал?
– Проще пареной репы, - улыбается Федор. - Впродчасти сухим пайком отоваримся дней на десять. Старушке надолго хватит. Мы же подсократимся в питании.
– Ты, случайно, не родственник доброй феи?
– К сожалению, нет. Пока еще только Волковский.
– Вот мясные консервы. Это копченая колбаса. Это сыр. В пакетиках сахар. Здесь масло сливочное, - перечисляет Федор, вытаскивая из вещмешков консервные банки и свертки.
– Откуда вы это? - удивляется мать. - В гастрономах давно такого не водится.
– Захудали совсем гастрономы, - вторит ей Федя. - Если завмага неделю под прессом давить, и то ничего не выдавишь. Здесь продукты нам на руки выдают. Мы излишки с собой прихватили.
– Излишков-то больно много, - подозрительно смотрит мать на гору продуктов. - Не пришлось бы вам там, на фронте, с пустыми животами ходить.
– На фронте нас кормят без карточек, как в мирное время, - пытается убедить ее Федя. - Если чего не хватает, у фашистов берем.
– Про них мы тоже наслышаны, - тяжко вздыхает мать. - Блокадой они вас подкармливают, зверюги. А ты Шурочку помнишь? - словно бы невзначай добавляет она. - Хорошая девушка. Иногда забегает по хозяйству помочь. Сегодня звонила. Может, заскочит.
Шурочка! Симпатия мамина. Ямочки на щеках и ресницы длинные. Упомянула вроде бы мимоходом. Не мама, а дипломат...
– Ну я пойду, - поднимается Федор. - Пока до Измайлова доберусь...
– Так мы вас и отпустим! - заявляет решительно мать. - Спать и у нас места хватит.
"26 февраля. В Москве сидим уже трое суток. Сколько пробудем еще неизвестно. С перегонкой пока не клеится. Каждое утро мы приезжаем в Измайлово: ждем Челнокова. Он появляется часам к десяти, торопливо дает указания и уезжает. На подмосковном аэродроме наши самолеты нельзя даже вырулить. От безделья обсуждаем московские новости и строим всевозможные версии. Одни полагают, что завтра, максимум послезавтра, нас снова посадят в "Дуглас" и отправят обратно в полк. Другие считают возможным уговорить Челнокова поехать немедленно на завод и там получить самолеты..."
С аэродрома возвращаемся вечером. Из окон трамвая окраины города кажутся серыми и неуютными. На темных,
Чем ближе к центру, тем многолюднее. Вагоны трамвая постепенно заполняются пассажирами. Видно, что люди едут домой с напряженной рабочей смены. Лица усталые, но глаза светятся бодростью. Разговоры только о наступлении наших войск. По памяти перечисляются освобожденные населенные пункты, захваченные трофеи, пересказываются письма фронтовиков.
Сходим мы у Манежа и пешком через Красную площадь спускаемся к набережной. Вот он - красавец Кремль! Неприступны его зубчатые стены. Взметнулись ввысь островерхие башни. Не померкнут на их шпилях ярко-красные рубиновые звезды.
Около Мавзолея проходим медленно. Усыпаны снегом пушистые елочки. Как изваяния замерли часовые. Здесь лежит святая святых. Здесь покоится тот, чей портрет мы несем на бессмертном гвардейском Знамени, кто сам является знаменем для всего человечества. И сразу душа наполняется болью. Вспоминается город-борец, город, носящий его великое имя. Смрадной гарью чадят провалы разбитых домов. На безлюдных, безжизненных улицах стоят заметенные снегом трамваи. И трупы убитых, трупы голодных, замерзших от стужи людей. Это нельзя, невозможно забыть...
* * *
Шурочка! Почти каждый вечер мы бродим вдвоем по Москве. Это уж не та девушка с припухлыми губками и ямочками на щеках. Повзрослевшая, строгая, временами веселая. С утра - она в мыслях, а вечером - мы вместе на улице, дома, в кино. И так с той минуты, когда мама впервые упомянула о ней, сказала словно нечаянно: "Ты Шурочку помнишь?" Короткий звонок - и она в дверях, вся в снегу. Такой и запомнилась...
Мама, конечно, догадывается, но молчит. Ни о чем не спрашивает даже тогда, когда я вдруг одеваюсь и ухожу. Как правило, смотрит мне вслед и загадочно улыбается...
"Сегодня мы с Шурочкой попрощались. Перелет назначен на завтра. Об этом я ей сказал у подъезда. Она как-то сникла, долго смотрела в мои глаза и ответила:
– О тебе мама очень волнуется. Пиши ей почаще. Ты обязательно должен вернуться. Помни, и я жду.
Обняла, неожиданно обожгла мои губы своими и убежала".
"1 марта. Наконец-то перелетели на свой полковой аэродром. С момента посадки прошло шесть часов, а я только пришел в себя. Даже не верится, что именно этим утром я видел маму, ее наполненные слезами глаза. Потом колесил по Москве на трамвае, трясся в холодном скрипучем вагоне дачного поезда, пока не приехал на нужную станцию."
Получив указания от Челнокова, с неприятным чувством какой-то робости я подошел к самолету и принял рапорт от техника о готовности к вылету. Мы с Федей долго осматривали кабины, проверяли приборы, привыкали к расположению ручек и кранов. Перед обедом опробовали моторы. Их ровный привычный гул вдруг придал мне уверенность в собственных силах. Руки спокойно держали штурвал. А самолет, распластав широкие тонкие крылья, как бы вздрагивал от нетерпения, от стремления рвануться вперед, взвиться в манящее синее небо.