Над волнами Балтики
Шрифт:
Блики мелькают как яркие зайчики. Берег сереет за солнечным светом. Он почти рядом. Нужно успеть подобрать высоту и обнаружить борта транспортов в этом сумбуре сверкающей серости.
– Петя! Ищи! Почти ничего не вижу.
– Проклятое солнце! Я совсем как слепой, - нагибается Петр к носовому визиру. - Ага! Теперь вижу два транспорта. Возьми пятнадцать правее. Вот так. Дистанция три километра.
Мощные водяные столбы вздымаются прямо по курсу и рассыпаются белыми брызгами.
– Береговая! - кричит Лукашов. - Пушки береговые бьют по воде. Взрывами крупных снарядов создают водяные завесы.
Значит,
Слева и справа бурыми шапками вскипают дымки от разрывов зенитных снарядов. Трассы снарядов и пуль то и дело мелькают сверху и снизу. Прямо по курсу искристое море снова дыбится белым высоким фонтаном. Это действительно водяная завеса. В ней самолет разлетится на части. Резким рывком поднимаю машину и пролетаю над пенными брызгами.
– Где Бунимович?
– Отходит правее! Дистанция триста! - кричит Лукашов.
– Два километра. Цель еле вижу, - говорит взволнованно Петр. Приближаться нет смысла, нельзя - собьют на подходе. Уже накрывают разрывами! Дай чуть левее. Уточни высоту. Бросил!
– Торпеда пош...
Резкий удар снизу вверх, по хвосту, вышибает из пальцев баранку штурвала. Клюнув, машина несется навстречу волнам. Тут же хватаю штурвал и тяну на себя. Кажется, что на него подцепили многопудовую тяжелую гирю. Медленно, словно бы нехотя, поднимается нос самолета. Волны сверкают под люком передней кабины. Чувствую, что не смогу, не успею осилить эту могучую, доселе неведомую тяжесть.
Вот, чуть не чиркнув, кабина проносится прямо над пенистым гребнем и наконец-то устремляется вверх, словно целясь на солнце.
Кажется, вытащил!.. Кажется, живы!..
Пот из-под шлема льется в глаза и солеными каплями липнет к губам.
Плавно, как можно плавнее толкаю штурвал, а глазами кошусь на далекую воду. Маневром пускаю машину вдоль берега.
– Что там в хвосте? Доложите быстрее.
– Под самолетом снаряды взорвались. Водяная завеса краешком нас зацепила. Хвост поврежден. В кабине вода. Я и Бабушкин живы.
Голос у Лукашова усталый, надтреснутый.
– Где Бунимович?
– Сзади, левее. Нас догоняет.
– Как результат?
– Результат неизвестен. Нас в тот момент водой окатило. Пока разобрались - уже далеко, против солнца не видно.
Чувствую, руль глубины повинуется плохо, триммер - механизм балансировки - не действует. Значит, удар по хвосту был серьезным...
Покачав головой, инженер эскадрильи Лебедев безнадежно машет рукой:
– Меньше трех суток никак не получится. Триммер сорвало. Руль глубины искорежен. Но хуже всего с хвостом. Вы посмотрите на вмятину. Силовой набор искалечен. Нужно править, менять, усиливать. В общем, придется хвост делать заново...
Мы повернулись к подъехавшей эмке.
– Выходит, сегодня досталось вам здорово? - спросил Преображенский, поднимаясь с сиденья. - Ну ничего, это дело привычное. От души поздравляю с прямым попаданием. Из Кронштадта штурмовики сообщили. Видели взрыв в носовой части транспорта. Не зря головой рисковали.
Кошелев с Гришиным переглянулись.
– Только один? - заикнулся Гришин.
– А ты что - на десяток рассчитывал?
– Не на десяток, а минимум на два.
– Ух вы и жадные! - рассмеялся
– Мне не положено. Я же...
– Раз приказал, значит, положено. А с судимостью разберусь. Ее давно снять должны.
"22 июня. Вот и закончился год этой страшной войны. Кровавый, мучительно тяжкий, он явился для нас испытанием силы и мужества, стойкости, смелости, верности делу народа и партии. И мы его выдержали.
Правда, фашисты пока еще злобствуют на нашей многострадальной земле. Они продолжают кричать на весь мир о "скорой кончине Советов". Но это уже не пир, а похмелье.
Мы устояли! Стойко сдержали звериный натиск и на удар отвечали ударом. Мы били и бьем их везде: под Ленинградом и в Севастополе, на Украине и в Заполярье. А уж такого разгрома, как под Москвой, фашисты нигде и никогда не испытывали. Но это только начало. Живыми с нашей земли они не уйдут. Мы будем бить их до полной победы.
Сегодня состоялось открытое партсобрание. С докладом выступил Григорий Захарович Оганезов..."
Его все зовут "наш комиссар". Человек он, действительно, замечательный. Нет, не добренький дядя. Наоборот, когда нужно - строгий, взыскательный, твердый. Но это - когда нужно. А в жизни - доступный, заботливый, справедливый. Главное в нем - простота, человечность и чуткое отношение к людям. И скромность - не показная, а большевистская. Ничего для себя, все людям и делу. Никогда не кричит, не ругается. Но скажет несколько слов, и все становится ясным.
Вот и сейчас: доложил, что мы сделали за год. Просто, без пафоса, но увлекательно, будто мазок за мазком на картину накладывал.
Начал, конечно, с Берлина - с возмездия. Потом вспомнил Данциг и Мемель, Штеттин и Хельсинки, Двинск, Тосно, Тихвин, Котку и Турку. Вспомнил о наших погибших товарищах. В заключение привел отдельные цифры. От него мы впервые услышали, что своими ударами за год войны полк уничтожил большое количество солдат и офицеров противника, много танков, автомашин. Потопил и повредил более двух десятков кораблей и транспортов. Сбито в воздушных боях и сожжено на земле не менее ста самолетов. В портах фашистов и на фарватерах выставлено более двухсот мин. Много ударов нанесено и по другим фашистским объектам. Это и аэродромы, и порты, и станции, и мосты, и заводы, и переправы, и склады...
Цифры краткие, выводы лаконичные. Но сколько за ними кроется подвигов, мужества, выдержки. Сколько в них пролитой крови и отданных Родине пламенных жизней...
"24 июня. Ночью бомбили портовые сооружения в Котке. Точным попаданием мы взорвали склад жидкого топлива..."
К вылету готовились более двадцати экипажей. Многие летели на Котку впервые и, зная от "стариков" о мощном зенитном прикрытии базы, горели желанием быстрее помериться силой с противником. Вместе с нами они тщательно изучали фотоснимки объектов, сделанные накануне воздушными разведчиками, отрабатывали варианты маневра при заходах на цели, приемы отражения атак ночных истребителей.