Надпись на сердце
Шрифт:
Владимир Ясень первое время ревновал Милу к обитателям зоопарка.
— Мне иногда кажется, — говорил летчик печально, — что вы даже на удава смотрите нежнее, чем на меня. Честное слово, я этого не переживу...
Мила смеялась, а так как ее жизнерадостный смех приводил в хорошее, мирное настроение даже диких хищников, то и Ясеню ничего не оставалось, как улыбаться, будто его слова насчет удава были только не слишком удачной шуткой.
Второй раз в своей бурной жизни Владимир Ясень испытал чувство безотчетной робости и даже страха, когда подумал о том, что рано или поздно ему придется объясниться Миле в любви.
Сейчас,
Но об этих проблемах легко рассуждать женатому, а холостому и, как ему казалось, безнадежно влюбленному Ясеню было даже страшно подумать о предстоящем и неизбежном серьезном разговоре с самой лучшей на земле девушкой по имени Мила.
На какие только ухищрения он не шел, чтобы избежать или по крайней мере облегчить объяснение и предложение!
Он развесил вдоль и поперек своей комнаты специально взятые напрокат у знакомого боцмана сигнальные морские флаги. Из них он составил фразу: «М-И-Л-А Я В-А-С Л-Ю-Б-Л-Ю», но девушка, вместе с подругой просидев весь вечер в гостях у летчик так ничего и не ответила. Ясень очень расстроился и позвонил другу-боцману, дабы излить душу. Боцман долго хохотал и под конец разговора спросил:
— Разве ты свою Милу уже выучил флажковой азбуке? Ведь, может быть, у них в зоопарке этой азбуки никто, кроме морских чаек, и в глаза не видывал никогда?
Ясень хлопнул себя по лбу и начал сматывать флажки. Он перебрал сотни вариантов объяснений и предложений, но у всех был один и тот же конструктивный недостаток: их нужно было произносить лично, с глазу на глаз.
Все кругом, как нарочно, только и напоминало робкому храбрецу о его трагедии.
— Мы сегодня в школе проходили по русскому языку простые распространенные предложения, — сообщал соседский мальчик.
«Я вас люблю — простое и распространенное, что верно, то верно», — вздыхал Ясень.
«Предложение участвовать в фестивале, — гремел над городом голос из репродукторов, — принято!..»
«И это предложение принято», — покорно констатировал робкий влюбленный.
«Требуйте книгу жалоб и предложений!» — просили плакатики в столовой, где холостяк Ясень ежедневно обедал.
И тут летчика осенило.
— Идея! — закричал он. — Мысль!
Забыв пообедать, с меню в руке он выбежал на улицу к ближайшему телефону-автомату.
...Вечером в ресторане после задумчивого и меланхолического вальса Ясень, бережно усадив Милочку на место, подозвал метрдотеля.
— Книгу жалоб, — сказал он и добавил радостно: — и предложений!
Метрдотель оглядел стол: все в порядке. Клиент трезв. Его дама удивлена.
— Что будете писать? — вкрадчиво вопросил метр. — Жалобу или...
— Предложение, конечно! — твердо произнес Ясень и так красноречиво взглянул на Милочку, что опытный метрдотель все понял.
— Сию секунду, — сказал он и вернулся с книгой. В нее был предусмотрительно вложен чистый лист писчей бумаги и самопишущая ручка.
— Администрация еще чем-нибудь может помочь? — лукаво улыбнулся метр.
— Благодарю вас, —
...Пожилой официант, уже давно страдающий от повышенной дальнозоркости, клялся потом, что странный клиент успел написать только пять букв: «МИЛА, я...»
— Тут его дама протягивает свою руку к листку, — на следующий день рассказывал официант буфетчице, — и говорит: «Я согласна». Потом они так долго смотрели друг на друга, что мне стало завидно. Я подошел и спросил: «Шампанское уже нести?»
— Ну и что же дальше? — нетерпеливо спросила буфетчица.
— Как положено! — приосанился официант. — Заказал, конечно, бутылку полусухого! А уж я ее получше заморозил по такому поводу! Эх, ведь сам был молодым, честное слово!
ВЕЧНЫЙ СТУДЕНТ
(Из воспоминаний аттестата зрелости)
Клянусь круглой печатью: я самый настоящий аттестат зрелости. Подлинник, так сказать. Год рождения — 1953-й. Прошу убедиться: дату хоть и с трудом, но еще можно рассмотреть. Что поделаешь — я выгляжу значительно старше своих лет. Обветшал, износился, обтерся... А ведь бывали дни веселые! До сих пор помню тот славный вечер, когда я перестал быть безыменным бланком и превратился в уважаемый аттестат зрелости. Если бы я знал, какая судьба мне уготована, я бы скорее позволил облить себя чернилами, чем носить имя Леонида Егоровича Типунова. Но я был молод, легкомыслен, мне даже нравился мой владелец Леня Типунов — юноша с поэтической прической. И я решил — как я тогда был наивен! — с честью пронести его имя через приемную комиссию любого вуза.
Но когда я во время домашнего торжества (видите пятно? — это на меня капнули... майонезом) пошел по рукам родственников Лени, когда услышал их разговор, только тогда я начал понимать всю неопределенность своего положения: Леня не знал, кем он хочет быть!
Спор о профессии шел весь вечер. Наконец Леня сказал:
— Я буду юристом! Во-первых, это очень нужная специальность. Во-вторых, я один раз судил игру в футбол и все сказали, что я прирожденный судья.
— В конце концов, — сказала мама, — самое главное для ребенка — получить высшее образование. Ведь у всех — и у Колядкиных, и у Проферансовых, и у Дрызгиных — дети учатся в институтах. Мой Леня не хуже других!
Папа ворчал:
— Какой из него юрист, когда он из истории знает только год рождения Боброва, а диктанты всю жизнь писал на круглые тройки.
— Не зажимай инициативу ребенка, — перешла в наступление мама. — Пусть мальчик сам протаптывает себе дорогу в жизнь!
В ход была пущена машина голосования. Семейная ассамблея механическим большинством (мама и две тети против папы) проголосовали за юриспруденцию.
На следующее утро меня отнесли в приемную комиссию юридического института. Там я встретился со многими очень благовоспитанными аттестатами. Мы вместе волновались в дни вступительных экзаменов, переживали первый зачет. Началась зимняя сессия. У Лени, как мне сообщили знакомые аттестаты, появились таинственные «хвосты». Потом Леню официально причислили к лику «неуспевающих».