Надпись на сердце
Шрифт:
— Тогда это что! — шептал он. — Вы бы попробовали сейчас!
Однажды Петр застал своего дядю, державшего за руку знакомого дворника.
— Хотите, устрою для вас на завтра мелкий дождик? — шептал Голубчик. — Или можно два дождика — тогда вам не надо будет улицу поливать? Или, по знакомству, солнечное затмение — только для вас?
Увидев Петю, дядя выпустил дворника, отбежал к воротам и крикнул:
— Полное или частное — согласно договоренности! Очень даже просто: чик-чик — и готово! Вы — мне, я — вам!
Поймали
Голубчик занимался тем, что опускал в автомат монеты, приговаривая:
— Я — вам, — и, подхватив билет, добавлял: — вы — мне. — Потом снова опускал деньги: — Я — вам, вы — мне! Я — вам, вы — мне!
Снова оказался Иван Иванович в комнате с прозрачными стенками. Опять у его ложа стоял профессор в толстых очках.
— Вам, уважаемый, — сказал профессор, — надо снова заснуть. У вас, знаете ли, навязчивые идеи...
— Я вам навязчивые идеи, — прошептал Голубчик, — а вы мне...
На этом месте сон оборвался. Проснувшийся Иван Иванович вскочил со своего мягкого кресла и замер посреди комнаты, как памятник самому себе.
— Ух! — наконец вздохнул он, отирая холодный пот со лба. — Хорошо, что это сон! Ничего не поделаешь, нервы начинают пошаливать! И так нашему брату туго приходится, а тут еще Петька масла в огонь подлил! Пока не поздно, надо на всякий случай завести какую-нибудь запасную профессию. Обязательно займусь этим делом! Вот только подлечу нервишки...
И гражданин Голубчик наклонился над уникальной таблицей, разыскивая в подотделе «медицина» рубрику «невропатолог».
Я ВАС ЛЮБЛЮ!
Нины сегодня замечательное, весеннее настроение. Весь день, колеся по дорогам с сумкой, набитой журналами, газетами и письмами, почтальон пел. В основном лирические песни. Не были, разумеется, забыты и некоторые арии типа «Я вам пишу, чего же боле» и «Ах, мой милый Руслан, я навеки твоя». Много — ох, как много! — потерял Глеб Бандура, руководитель колхозной самодеятельности, что не слышал этого пения...
Вдали показались первые дома Верховья, антенна радиоузла. Педали велосипеда завертелись быстрее. Нине хотелось скорее увидеть Пашу — свою лучшую подругу, ей первой рассказать, что вчера...
Парикмахер Завалишин считался самым красивым парнем в Верховском районе. К нему девичий взгляд примерзал — не оторвешь. Кудри у парня светлые, вьются, глаза с огнем, плечи богатырские — ну, вылитый Добрыня Никитич в молодости! И вот вчера, когда Нина занесла газеты в парикмахерскую, Завалишин сказал:
— Нина, я вас давно люблю!
Девушка прекрасно знала легкомысленный
...Нина въехала на улицу Верховья... Солнце катилось уже по самому горизонту. Развесистые кусты сирени наполняли воздух буйным ароматом. Все дома в сиреневой дымке, сирень пенилась, выплескивалась через заборы на улицу, пахла так сильно, что у Завалишина в парикмахерской никто не просил «освежить». Зачем? Стоило сунуть голову в ближайший куст, и от вас целый день струится тонкий аромат самой настоящей белой сирени.
Репродукторы, установленные на перекрестках, пели: «Любви все возрасты покорны...»
Нина ехала по селу, и ее толстая сумка постепенно худела — уходили к подписчикам газеты и журналы. На крыльце клуба почтальона остановили девчата.
— Ты сейчас на радиоузел поедешь? — загадочно улыбаясь, сказала птичница Таня Никишина. — Так узнай у Паши, в кого она влюбилась!
Девчата засмеялись.
— Верная примета, — сказала Таня, грозя репродуктору веткой сирени. — Раз Паша целый день сегодня лирические песни транслирует — непременно влюбилась.
«У любви, как у пташки крылья...» — запел репродуктор.
— Слышишь? — усмехнулась Таня. — Сплошная любовь над селом льется! Интересно, девочки, из-за кого мы все это слушаем?
...Нина вошла в радиостудию как раз в то мгновение, когда Паша объявила перерыв на десять минут и выключила микрофон.
Подруги расцеловались так, словно не виделись тридцать лет, а не тридцать часов. Потом вышли на крыльцо и сели на ступеньки. Сумерки сгущались, и сирень пахла особенно сильно.
— Знаешь, Паша, — сказала Нина, — он вчера взял мою руку в свои и сказал: «Я вас давно люблю...» Ой, я такая счастливая, такая счастливая, просто ужас!
— А сегодня утром, — сказала Паша, пряча лицо в мохнатую сиреневую гроздь, — он мне встретился у самого радиоузла. «Панечка, — говорит, — разве вы не видите, как я по вас сохну?..»
— Ведь я-то думала, он за Таней Никишиной ухаживает, — улыбнулась Нина. — Шел на селе такой разговор, помнишь? Но, оказывается, Леша меня давно любит...
— Таня? Леша?.. Постой, — Паша заглянула в глаза подруги. — Но ведь это мой Леша за Таней ухаживал...
— Завалишин? — тихо спросила Нина.
— Завалишин, — вздохнула Паша.
Подруги замолчали.
— Никого-то он не любит, трепач парикмахерский, — произнесла Паша, вытирая глаза сиреневой гроздью. — Обещал сегодня ко мне на узел зайти, во время московской трансляции. На порог не пущу!
— Наоборот, пусть приходит, мы ему очную ставку устроим, — решительно сказала Нина. — Пускай-ка он повертится!