Надпись на сердце
Шрифт:
— Три — два, — сказал я, влезая в кабину.
Водитель молчаливо кивнул в знак согласия.
— Ты, слышь, поторапливайся, — сказал старик, когда машина набрала скорость, — а то мне до дому километров пятьдесят осталось всего. Не успеешь ничью сделать.
— Мне и пяти минут хватит, — отозвался водитель, — отыграюсь.
Старик только улыбнулся: дескать, и нахал же ты, братец!
Мы попетляли еще немного, а потом выскочили на участок тракта, который шел параллельно железнодорожному полотну.
Железная дорога была километрах в двух. Далеко впереди навстречу нам шел поезд.
Водитель
Волнение его передалось и старику: тот тоже поглядел на поезд, затем испуганно вскинул брови и заорал:
— Стоп! Тормози, паря! Кому кричу стой!
Шофер остановил машину, старик сноровисто выскочил из кабины прямо на землю и помчался к железной дороге, размахивая кепкой и крича что-то. Он спотыкался, попадая сапогами в норы сусликов, и, наконец, перешел на шаг.
— Батя, вернитесь! — крикнул шофер. — Экономьте свое здоровье!
И только тут я понял, в чем дело: с другой стороны тоже шел поезд. Казалось, что два тяжелых состава мчатся на полных скоростях навстречу друг другу! А ведь вторую колею здесь построили в ударном порядке за последние полгода. Старожил, разумеется, был уверен, что тут, как прежде, только один путь, и решил: сейчас произойдет катастрофа, столкновение! Вот он и побежал к линии, надеясь предотвратить беду, даже позабыв о том, что на равнине машинисты и без его вмешательства великолепно увидели друг друга.
— Ничья, — тяжело дыша, сказал старик, возвращаясь к машине. — Три — три... Выкрутился ты, сынок... Но если б и дальше мы с тобой ехали...
— Батя, — нежно сказал шофер, — я с детства люблю упрямых людей. В следующий рейс специально заеду за вами и прокачу по другому участку тракта. И там вы тоже, между прочим, убедитесь, что эти десять месяцев мы здесь без вас не только в «козла» играли... Короче: продолжим наше соревнование. И в случае моего выигрыша вы меня, батя, официально знакомите с той девушкой из сторожки!
Старика мы довезли до порога его домика, душевно простились.
— Старожителям сейчас сложно, — нарушил молчание шофер, когда мы уже отъехали километров пятьдесят от дома дорожного мастера. — Уехал человек всего на триста дней и ночей, а вернулся — и чуть в родных сопках не заплутался!
И я подумал: бедная литературная традиция! Ведь теперь если старожилы чего и не помнят, то не по своей вине. Разве прежде переносили с места на место, как мебель, древние сопки? Разве раньше взлетали спутники, расщеплялся атом? Что ж, чем больше в мире совершается хороших, добрых дел, которых «не упомнят старожилы», тем отраднее.
Это значит, что и сами старики живут лучше, чем прежде.
СОРОК ОДНА УЛЫБКА
ВМЕСТО ВВЕДЕНИЯ
В наш век, век стремительного технического прогресса наука каждодневно одаривает человечество
Технология писательского труда тоже шагнула вперед. Некоторые мои собратья по профессии, например, сменили авторучку и пишущую машинку на магнитофон. Включают его, диктуют поэму, сценарий, повесть, а когда творческий процесс прерывается (или очередным совещанием в Союзе писателей, или из-за того, что автор охрипнет), то приходит стенографистка и переписывает с пленки к себе в тетрадь все надиктованное.
Просто не верится, что еще каких-нибудь сто лет назад многие русские литераторы писали гусиными перьями! И, несмотря на такую отсталую технику, писали неплохо: кое-кто попал в хрестоматии, а некоторые даже в классики.
Я лично пишу, используя технику конца XIX — начала XX века: стальным пером или карандашами. К помощи «самопишущей» ручки прибегаю лишь в тех случаях, когда приходится браться за записную книжку: в поезде, самолете, на ходу.
Записная книжка — как молот рабочего, как серп крестьянина — может служить символом журналистского труда. Каждый раз, когда, приехав куда-нибудь, открываешь записную книжку, испытываешь волнение Колумба, открывающего Америку.
Каждая страница записи — это что-то новое, занимательное, необычное. Любая запись таит в себе сотни скрытых возможностей: она в дальнейшем может стать романом или очерком, рассказом или пьесой.
К записной книжке журналист и литератор относятся с нежностью. И не зря: она всегда в деле, всегда на переднем крае. На ее долю достается самая трудная и самая неблагодарная часть работы. Она, как рюкзак геолога, постоянно набита образцами и пробами. Ведь недаром говорят старые журналисты: «На память надейся, а блокнот не закрывай. Не запишешь — не вспомнишь, не вспомнишь — не напишешь».
Вот и получается, что запкнижка вроде копилки. Увидишь смешное происшествие — в копилку его: авось пригодится. Услышишь веселый рассказ попутчика — и его запишешь: пойдет впрок. Приметил во время поездки что-либо забавное, любопытное — берешь на заметку.
Так вот и рождается на глазах читателя новый юмористический жанр — записные книжки. Он, еще маститыми теоретиками литературы не осмыслен, и под него научный фундамент не подведен. Одни называют его правдивыми рассказами, другие — юморесками, третьи — заметками. Это не рассказы и не фельетоны, не басни в прозе и не записи анекдотов. Это чаще всего факты из жизни. Веселые, забавные, поучительные бывальщины. Иногда они ближе к анекдоту, иной раз — к юмористической новелле или же фельетону. Попадаются и придуманные сюжеты — плод, как говорится, авторской фантазии. Но подавляющее большинство сюжетов — изложение действительных событий и происшествий. Именно это и придает байкам записной книжки своеобразную окраску, особый интерес.