Надпись
Шрифт:
Отец Лев вдохновился. Глаза его сияли. Он проповедовал. Проповедь его была обращена к другу, с которым в прежней жизни случались споры и распри, но теперь, в своем пасторском превосходстве, отец Лев был вправе повелевать и учить. И эти повеления и поучения не были Коробейникову в тягость. Он согласно их принимал. Был готов им внимать и следовать.
– Тебя постигло искушение, Миша. Ты искусился на мнимое величие земного рукотворного царства, его богатства, мощь, всевластие. Но эта красота мнима, всевластие временно. Как Вавилонская башня, эта сатанинская цивилизация рухнет, и горе тем, кто окажется под ее обломками. У тебя есть время отойти, покинуть этот содомский мир, не оглядываясь, чтобы не превратиться в соляной столп. Ты изумишься тем красотам, которые откроет тебе Бог. Обретешь силы, перед которыми померкнет вся мощь безбожного государства. Обретешь прозорливость, на которую не способны твои приятели-футурологи, возмечтавшие о Городе Будущего, будто есть иное будущее помимо Рая и Ада!..
Отец Лев с искусством ловца человеков угадал в Коробейникове скорбь о покойном Шмелеве, его разочарования и сомнения, пережитый в операционной
– Вся Россия покрыта мраком, кромешной тьмой. Но в этой непроглядной ночи, как свечки, мерцают церкви Божий. Как маячки, сзывают к себе верных христиан. Эти церкви словно призывные пункты, на которые по зову сердца торопятся воины Христовы, чтобы занять свое место в ряду накануне невиданной брани. Ты один из таких новобранцев. Тебя Бог позвал, и ты пришел. Завтра утром, еще до рассвета, до начала службы, я тебя окрещу, и ты вторично родишься, уже не в Адаме, а во Христе. Начнется твоя вторая, Христова, жизнь. Счастлив, что в эти последние, предельные времена мы с тобой окажемся вместе. Всегда о тебе говорил и думал: "Миша не от мира сего"…
Отец Лев поднялся из креслица. Приблизился к стене, где на белизне висела нежно-изумрудная блеклая риза. Бережно провел перстами по истертой парче с остатками золотых, редких нитей.
– Облачение сие принадлежит Иоанну Кронштадтскому, который прислал ее в Тесово в дар своему дальнему родственнику, иерею. С тех пор она является священной реликвией храма. Все настоятели служат в ней. Поэтому храм оставался нетронутым во все лихолетья, и во время большевистских погромов, и при немцах, и во дни хрущевских гонений. Риза преподобного Иоанна служит защитным покровом, сберегающим церковь от напастей. Хочу, чтобы ты надел ее и ощутил благодатную силу…
Снял ризу с вешалки. Держал на весу. Коробейников послушно встал, подставил плечи. Почувствовал, как легла на них изношенная зеленая парча, которая, казалось, почти утратила свою материальность, все более превращаясь в духовный покров.
Непроглядная осенняя ночь с ледяными буранами. Стылые леса, мерзлая оцепенелая мгла. Камень колокольни с молчащими колоколами, в которых шуршит пороша. Ветхий шпиль, о который скребется железный ветер. А здесь, в белой келейке с нагретой печью, он стоит, покрытый чудесной ризой. Его плечи, опушенные руки, спина чувствуют нежное тепло, исходящее от изношенной ткани. Словно ветхая материя, остатки золотых нитей хранили невесомую святость, молитвенную благодать, превратившие страдания и беды, нашествия и погромы, пожары и избиения в прозрачное свечение кротости и любви. Тепло мягко пропитывало его, растекалось по телу, туманило глаза, сладко и светло омывало мысли, которые утратили свою вопрошающую энергию, волевую пытливость, лукавую изворотливость, – словно остановились, превратились в тихое сновидение, плавное парение, как золотистый туман, окружавший невидимое светило. Он чувствовал это светило. Оно посылало ему благодатное тепло, заслоняло невесомым покровом от мучительных и неразрешимых забот.
Ужасная смерть Шмелева, Шурочка, жующая африканских бабочек. Его ложь в семье, – беззащитные, не ведающие о лжи лица жены и детей. Елена, прижавшая к животу руки, словно защищала от него свой зреющий плод. Беспощадные веселые глаза Саблина, от которых страх и безволие. Грохочущие по дорогам ракеты. Ревущие над океаном штурмовики. Исполинский краснозвездный парад, под тяжестью которого прогибается земная твердь. Загадочные жрецы и магистры "кружка", плетущие опасную интригу. Все это присутствовало, осознавалось. Но было удалено, занавешено. Утратило угрожающую рельефность и четкость. Стало размытым, неопасным, обезвреженным, как отражение на текущей воде, в котором нет материи, а лишь неопасный струящийся образ.
Неистовый проповедник и старец, посылавший из Кронштадта жестокие пророчества в туманную, охваченную предсмертным ознобом столицу, обретя божественную святость, стал утешителем, целителем скорбей. Не гнев и укоризны, а бесконечная любовь и блаженство исходили от него, переносились в Коробейникова сквозь блеклый изумрудный покров. В старичке, что повстречался на пути в березовой аллее, он узнал святого Иоанна – вестника предстоящего преображения.
– Получая сан, я не представлял, какую себе выбрал долю, какое бремя возложил на меня Господь. – Отец Лев усадил Коробейникова на топчан, и тот, не снимая ризы, слушал друга, чьи слова проникали к нему сквозь прозрачное свечение и являлись словно во сне. – Только теперь в полной мере я постиг, почему Христос в Гефсиманском саду молил Отца, чтобы его миновала "чаша сия". Он страшился не крестных мук, не ударов копья и терний, не уксуса и соли на раны. Страшился чаши грехов человеческих, которые он должен был принять на себя, искупить своим страданием на кресте. Все ужасы, которые сотворило человечество, бойни, отцеубийства, содомские грехи, все это ему надлежало испить. Пастырь – пусть несовершенный, но образ Христа, который на исповеди принимает на себя грехи паствы. Я ужасаюсь того, что узнаю от людей на исповеди. Беру на себя их пагубы, их преступления, злодеяния, желания ближнему зла. Все это входит в меня, как тьма, и я, немощный, слабый, подверженный искушениям, должен претворить эти грехи в прощение и любовь. Только постоянная молитва, которую возношу Господу, ночные одинокие моления в церкви, самоочистительные покаяния позволяют мне выдержать. Уберегают от умопомрачения. От того, чтобы просто не пошел в магазин, не купил водку, не напился, как самый последний деревенский забулдыга. Господь охраняет меня, посылает силы. В трезвости, в молитвенном стоянии держу мой крест…
Коробейников понимал, что отец Лев готовит его к завтрашнему
– Но ты не представляешь, какие мне открываются миры и прозрения. – Отец Лев взволнованно протянул руки, обращая их дланями вверх, словно ждал, что на них опустится дар небес. – Недавно, в день празднования в честь Смоленской иконы Божией Матери, вышел на рассвете. Двинулся открывать церковь, а в небе над кровлей алый столб света. Отчетливо видна мантия, нимб вокруг головы, скрещенные на груди руки. Богородица явилась мне и несколько минут стояла над куполами, и во мне дивное блаженство. На первую же неделю, как только начал служить, икона Спасителя стала мироточить. Из нее будто брызнул густой гранатовый сок, и вокруг распространилось благоухание, словно расцвели живые розы. Я воспринял это как знак радости, посланный мне свыше. Значит, я угоден в этом храме, Господь меня принимает. Недавно ко мне приходит женщина, местная доярка, вся в слезах. Говорит, что дочка ее умирает, вторую неделю лежит в бреду, горит, и врачи не могут помочь. Я пригласил женщину в церковь, мы встали с ней на колени, молились, не вставая, несколько часов. Отмолили дочь. Наутро жар спал, она тихо заснула. Теперь каждое утро ходит в школу мимо церкви и крестится. А еще изгнал беса из колдуна. Старик лечил коров заговорами, ворожил, накликал на людей болезни. В конце концов бес его так скрутил, что он валялся на полу избы и выл, как лесной зверь. Я отчитал над ним очистительную молитву, окропил святой водой, и старик раскрыл орущий зев, выпустил из него струю дыма, которая вышибла дверь и унеслась в поле. Ходит теперь тихий, кроткий. Завтра во время службы тебе его покажу…
Коробейников, в сладком опьянении, верил. Не подвергал сомнению, не испытывал дерзкой сомневающейся мысли. В нем присутствовала внеразумная убежденность, достоверность сна, не требующая логического объяснения. Разум дремал, не утруждал себя пытливой работой, принимая мир на веру, и за это в награду получал отдохновение и блаженство.
– Завтра на рассвете окрещу тебя. Днем будет служба. Из соседнего села приедет священник, отец Филипп, с которым вместе станем служить. Он носится со странной мистической теорией, по-своему объясняя суть русской идеи. Возможно, это ересь или прельщение. Но человек он удивительный. Издавал подпольный православный журнал, за что и поплатился свободой на пять лет. Он не проклинает КГБ и партию, но, как блаженный, благословляет. Теперь же, брат, вернемся в дом и займемся испечением просфор для завтрашней службы…
Отец Лев помог Коробейникову повесить на стену зеленую ризу, от которой в плечах и спине оставалось нежное тепло. По каменным ступеням спустились в ледяную, шумящую бураном ночь.
Поповский дом охвачен предзимней бурей. Ветер стучит в деревьях, давит на стекла, воет в трубе. А в доме светло, натоплено, пылает печь. Спит за занавеской безмятежный Алеша. В квашне, как белое светило, взошло тесто. И они втроем – отец Лев, матушка Андроника и Коробейников – творят просфоры.
Андроника раскатала по клеенке два тестяных пласта, один потолще, другой потоньше. Тесто белое, пресное, телесного цвета, с душистым благоуханием. Андроника круглой металлической формой, похожей на подстаканник, вырезает из пухлой мякоти одинаковые кругляки. Отец Лев такой же формой, но большего размера, из другого пласта выкраивает упругие лепешечки. Андроника ловкими пальцами извлекает пшеничные цилиндрики, накрывая один другим. Любуется на белый грибок, на толстую ножку, мягкую шляпку. Ставит изделие на черный масляный противень, который наполняется белыми рядами просфор, – одинаковые, ярко-белые на черном масляном блеске. Живые, дышащие, они на противне продолжают расти. Увеличиваются, сдвигаются пухлыми боками и шляпками. Отец Лев и Андроника увлечены, похожи на детей, играющих в песочнице, делающих куличики. Лица порозовели, глаза сияют. Они любят друг друга. Это теплое тесто, пшеничная белизна, чистейшие ароматы среди воющей бури делают их пребывание в старой, забытой миром избе осмысленным и драгоценным.
– Ну просто боровички, – любуется отец Лев пшеничными скульптурками.
– Как цыплятки, – вторит ему матушка Андроника, оглядывая выводок.
– Как детки малые, – добавляет отец Лев, ставя на пустующий краюшек противня головастое, с белыми бочками, создание. Передвигает противень на край стола, отдавая его Коробейникову.
Тому поручено ставить на просфору печать. В руках у него круглая жестяная печатка с Голгофой, распятием, рельефными письменами, похожая на чеканную медаль. Осторожно, как к живому, прикасается пальцами к просфоре. Тесто теплое, мягкое, откликается на прикосновение легким, упругим давлением. На тесте от пальцев остается слабая вмятина. Тесто отпечатало в себе его образ, рисунок пальцев, впитало его тепло, нежность, робкое умиление. Пшеничная плоть прониклась его духом, одухотворена им. В своем прикосновении он передал просфоре все самое чистое, нежное и святое, что сберегалось в душе, не подверженное страсти, раздражению, унынию. Мама и бабушка, их родные драгоценные лица. Таинственный, как чудесное сновидение, образ отца. Любовь к исчезнувшим родичам, чья удаляющаяся в бесконечность вереница превращается в обожание к безымянному множеству былых поколений. Милое, кроткое лицо жены, любящее и доверчивое. Дети в ночных рубашечках, внимательные, чуткие, перед которыми он разложил разрисованную нарядную сказку. Пролетевшая мимолетная строчка Пушкина. Красногрудый снегирь на березе. Замысел новой книги, неопределенный и пленительный. Комбайнер в казахстанской степи, добывавший в дождях и морозах мучительный урожай, превращая злаки в незримую пшеницу любви, в хлеб насущный, питающий всякую верящую и любящую жизнь.