Надпись

Проханов Александр Андреевич

– "Красный", "безбожный" СССР оторван от "белой", "православной" империи. Между ними вражда, Гражданская война, море крови, избиение сословий, в том числе духовенства. Символом несовместимости и вражды является зверская казнь императора. Убитый царь-мученик взывал к отмщению, ожесточая сердца сторонников "белой идеи". Но, став святым, просияв среди сонма Преподобных, он, святомученик, изменил свою роль в русской истории. Стал звать не к отмщению, а к примирению. Соединил своей святостью две разорванные русские эры. Гонения на Церковь двадцатых годов явили на свет множество святомучеников, просиявших в России, источивших в русскую жизнь море любви и света. Дремлющая послепетровская Церковь, забывшая те гонения, что сама учинила старообрядцам, которых жгли, казнили, рвали языки, ссылали в остроги, Церковь, в которой Христова

вера остыла настолько, что из бурсы выходили главные богохульники и пакостники, – теперь, после большевистских гонений, вновь стала мученической, Христовой. Об этой чаше святости, пролившейся на Россию в период гонений, свидетельствуют чудеса и знамения, случившиеся, на "соловецкой Голгофе". Они делают всю русскую историю священной историей, от самых древних, дохристианских времен до времен "воскрешения из мертвых". Именно эта пламенная жертвенная любовь – и есть та вселенская энергия, без которой не воскреснет прах…

Над другим гробом ангелы поют,

Аллилуйа, ангелы поют…

В могилах, как в таинственных ретортах, шло собирание плоти. Из минеральных частиц, из кристалликов льда и влаги, из незримых отпечатков строилось новое тело. Дух невесомо проникал в могилу, привносил исчезнувший образ, забытое отражение. Кости поверженных одевались ожившей плотью. Глазницы заполнялись зрячими живыми глазами. Среди ребер, вытесняя комья холодной земли, начинали дышать и биться горячие сердца. Могилы расширялись, выдавливались на поверхность, окруженные чистейшим заревом.

– Я знаю, "красный", советский план постигнет неудача. Мы не достигнем бессмертия, не достигнем рая. Не хватит знаний, недостанет духа. Не станем прозрачными для Света, не обретем необходимой святости. Россия будет лежать в руинах. Восторжествует зло. Но само русское дерзновение, русский порыв к бессмертию будет подхвачен другими. Будут копиться знания. Люди продолжат изучение клетки, расшифруют ген, где хранится память о предках, создадут искусственный разум, добьются небывалого долголетия. Но подлинное бессмертие невозможно без вселенской молитвы, любви и жертвы. Россия, страна великих скорбей и жертв, страна-молитва, страна-любовь, опять станет чашей, куда Господь вольет свое вино, и мы выпьем эту чашу, чтобы никогда не умирать…

Над третьим гробом роза расцвела,

Аллилуйа, роза расцвела…

Богомолки пели русский псалом. И везде светилась земля. Прозрачно, созданные из лучей, сияли храмы, нежно лучились деревни. Оживали зерна на пашне.

Набухали древесные почки. И повсюду, на могилах, распускались цветы.

Как из той розы капнула кровь,

Аллилуйа, капнула кровь…

– Я прожил нелегкую жизнь. Был счастлив, изведал страдание, падал в бездну, Бога узрел. Должно быть, я скоро умру. Но мне бы хотелось умереть и лечь в одну могилу с отцом. Отыскать его могилу в заволжской степи и в ней вместе с ним упокоиться. И вместе с ним воскреснуть. Увидеть, как собирается его плоть, как наполняется он красотой жизни. Когда он погиб, ему было тридцать три года, как Христу. Вместе мы сядем за огромное застолье, где сидит весь наш род, вся наша бесчисленная, уходящая в прошлое родня, которая уже не родня, а народ. Это будет трапеза воскрешенного, пасхального человечества. Во главе стола сядет Спаситель.

Отец Лев давно не возражал, не спорил с учением отца Филиппа. Был захвачен огромностью слов, необъятностью зимней России, которая вмещала в себя их заблуждения и откровения в истине, требуя от них одного, – любви.

Как из той розы вылетел птах,

Аллилуйа, вылетел птах…

Псалом оборвался. Они шли теперь по озаренной дороге. По сторонам, повсюду, из могил вставали воскрешенные ратники, пехотинцы, кавалергарды царских полков, курсанты советских училищ. Выходили на дорогу, встраивались в шествие, собираясь в несметное воинство. В этом воинстве были и безвестные Коробейникову люди, и те, кого он знал. Были усопшие и живые. Его дети и неродившиеся внуки. Его мама и бабушка и умершие бабки-прабабки. Впереди, держа деревенский фонарь, шел Спаситель. Коробейников видел, как его босые стопы касаются зеленой травы и в траве краснеет июльская земляника.

Часть пятая

Грех

43

Коробейников вернулся в Москву

просветленным. Прожитая им жизнь, с грехами, заблуждениями, проступками, никуда не девалась. В ней присутствовали обиженные и обманутые им люди. Оставалась работа в газете, писательский труд, обостренная жадность к событиям, новшествам и знакомствам. Но все это теперь озарялось новой чудесной истиной, к которой приобщился в сумрачном нетопленом храме, ступив босыми стопами в купель, глядя на золотой огонек свечи, что разгорался в нем неугасаемой любовью и верой.

С этим чувством он уехал в командировку в Белоруссию, в район Орши, где размещался полк дальних бомбардировщиков "Ту-16", ориентированных против стратегических целей НАТО.

Самолет, бортовой номер "34". Длинный тускло-сияющий фюзеляж хищно устремлен к невидимой, обреченной на уничтожение цели. Крылья, упругие и трепещущие, созданы для взлетов и крутых виражей, парений и отвесных пикирований. Граненый кристалл кабины с пульсирующим мозгом, угрюмыми глазницами, озирает землю и небо. Отточенный киль с красной звездой накрывает кабину стрелка, похожую на пчелиное жало, с крутящейся скорострельной пушкой. Реактивные двигатели, как два бицепса, наполнены мощью, толкают самолет к дымным городам и военным центрам Европы. Бомбовые люки в подбрюшье, источники огня и смерти, раскроются над тучной Европой, выльют на готические соборы и барочные дворцы чашу гнева Господня. Бомбардировщик, великолепный, серебристый, среди сверкающих снегов, грозно ликующий среди синевы и солнца, вызывал у Коробейникова восхищение красотой и гармонией. Ему казалось, что самолет, созданный на пределе человеческих знаний по законам физики, электроники, аэродинамики, обладает той же полнотой совершенства, что и храм Покрова на Нерли или Федор Стратилат в Новгороде. Воля пилота делает его оружием Судного часа, расплескивающего над землей ядовитую плазму смерти. Или ангелом, роняющим в окаменелые города алую розу Благой Вести.

Повсюду, на взлетном поле, тягачи выкатывали из капониров бомбардировщики. Шли регламентные работы. Техники по стремянкам залезали в кабины. Прослушивали радиооборудование, настраивали частоты, проверяли приборы бомбометания. Оружейники прокручивали пушки, просматривали бомбовые отсеки. Самолеты слабо шевелили закрылками, растопыривали элероны, окутывались слабым стеклянным свечением, словно тающие куски льда. Коробейников наблюдал командира, о котором собирался писать, но не находилось времени для долгого задушевного разговора. Командир был высок и ладен, затянут в комбинезон. То сновал вокруг самолета, подныривая под крыло, где механики отвинчивали и меняли топливный клапан. То помещался в кабину, снимая зимнюю шапку, натягивал шлем и что-то вещал в ларингофон, шевеля губами. У него было круглое большое лицо, белесые брови, ямка на подбородке, твердые складки на лбу. Он был похож на русского крестьянина средних лет, которого судьба увела от родных огородов, сенокосов и пастбищ, ввергла в суровое противостояние мира и соединила с металлом и взрывчаткой, но он тайно тосковал о своей покинутой родине, деревянной, травяной и цветочной.

– Товарищ майор, когда же мы с вами уединимся, чтобы я мог задать вам несколько необходимых вопросов? – Коробейников улучил минуту, когда командир оказался незанятым.

– Уж вы меня извините, – виновато ответил летчик. – Целый день как белка. То проверки, то разборы полетов, то политзанятия. Завтра воскресенье, вздохнем свободно. Приглашаю вас на рыбалку. Потягаем окуньков на озере. Там и поговорим. – Словно тяготясь и смущаясь этим общением, накинулся на техника: – Слышишь, ты мне сельсин замени, у меня правая группа разболтана!

Военный городок засыпал. Исчезали с улиц обитатели гарнизона. Умолкала музыка в гарнизонном кафе. Одно за другим гасли окна в пятиэтажных домах, где укладывались на ночлег офицерские семьи. Коробейников, надышавшись морозного воздуха, миновал Дом офицеров с аляповатыми, в стиле ампир, колоннами, чуть светящиеся витрины запертых на ночь магазинов, детскую площадку с обшарпанными теремками. Вернулся в общежитие, где ему отводилась комната. Лег на железную кровать, под грубое одеяло, занял место на пружинном матрасе, на котором до него покоилось множество неизвестных людей. Холостяки-офицеры, дожидавшиеся очереди на жилье. Командированные из округа, приезжавшие с инспекцией в часть. Случайные, занесенные в гарнизон постояльцы. Их посиделки за бутылкой водки. Консервная банка, полная ядовитых окурков. Мимолетные свидания с продавщицами военторга. Запах несвежих одежд, одеколона, суконных сырых одеял. И чего-то еще, притаившегося в углах, – медленно истлевающие остатки безымянных, бренных жизней.