Наедине с собой или как докричаться до вас, потомки! Дневниковые записи 1975-1982
Шрифт:
Если жизнь в молодости перетрет хорошенько – будет человек, а заласкает – пропал ни за понюшку.
Самого лютого, опасного врага ищи там, где ты сделал добро. Человек, если он дурной, беспощаден к тому, кому он обязан. Такова цена добра, если ты помог недостойному.
Кажется, Горький говорил: ”Быть существом мыслящим – безусловная обязанность человека”.
Вся наша жизнь, практика жизни, против этого. Нас воспитали в слепом преклонении перед авторитетами не духовными, а административными. “Порочное, – по выражению Владимира Канторовича, –
Быть существом мыслящим значит поставить себя в оппозицию ко всей сути нашего общежития, которое открыто требует от нас безоговорочного исполнительства, и только исполнительства. И чем подобострастнее, тем лучше.
Великое и низкое, героическое и постыдное, передовое и отсталое, чему оказался свидетелем и соучастником в своей стране, – ко всему этому я имею отношение.
Где появляются семена черствости, жестокости, равнодушия в наших детях? Там, где ребенок растет в тепличных условиях, надежно защищенный от зноя и стужи жизни.
Стать правильным человеком – это значит застегнуть душу на все пуговицы, ничего не замечать, никаких тревог и забот не испытывать, ко всему притерпеться.
Что-то солнечное, прозрачное, как виноградная лоза, изначально присутствует в душе, когда мы молоды. Проходят годы, горькое зернышко, случайно оброненное рядом с виноградной лозой, начинает расти, превращаясь в куст, дерево, источая горечь и горький запах.
Наше время – яростное и загадочное, кровавое и возвышенное. Тот, кто попытается умалить, скрыть одну из этих сторон, – враг этого самого времени. Когда мы поймем, люди, кто враг, а кто друг этого времени?
Моя жизнь – бикфордов шнур, который все время паленным концом подбирается ко мне. Все видят и никто не отважится сбить огонь, погасить его. Хрен с тобой, Гурунц, пусть разорвет тебя на куски, раз никому ты не дорог!
В Египте, в гробнице фараона найдены были кувшины с зернами пшеницы. Зерна пролежали тысячелетия, высохли, окаменели. Это естественно.
Но вот их посеяли, и свершилось чудо: они проросли и заколосились.
То, что создается веками, не может исчезнуть в десятилетия. Я не верю, что жестокость века может обратить человека в четвероногого.
Я не так наивен, чтобы подумать, что все это увидит свет. Мы ведь так отвыкли от критики.
Да, да, снова отсрочка. Снова какие-то катаклизмы на другом конце планеты мешают нам у себя дома в полный голос сказать о своих бедах. И мне грустно от этих отсрочек. Дооткладывались мы с вами, дорогие сограждане! Наша критика всегда не к месту. Домолчались до того, что дураки стали водевилями нас потчевать, безмозглыми своими опусами. Гитлера не испугались, фашизм в самом его логове придушили, а перед каким-нибудь слизняком-кретином, облаченном властью, опускаем руки.
Но есть и утешение. Об этом хорошо сказал поэт:
…И, как нашел я друга в поколеньи,
Читателя найду в потомстве я.
Е. А. Баратынский
Эту тетрадь хочется заключить стихами замечательного армянского
Пришло поколение -
Оно лишь молчало,
Считая молчание началом начал, -
Улыбкой оно безответной встречало
Хвалу и хулу
И топор палача!
ОЧЕРКИ
Давно я собирался написать о моей единственной встрече с адмиралом Иваном Степановичем Исаковым. Простить себе не могу, что краткой была эта встреча.
Иван Степанович сам пожелал видеть меня. Об этом мне передали в Союзе Писателей СССР в Москве, и я сейчас же отправился к нему на квартиру, на Смоленскую набережную.
Исаков болел. Он работал над книгой об адмирале Серебрякове, но боясь, что не успеет закончить ее, хотел ввести меня в свои творческие планы, чтобы книгу дописал я. В этом заключалась цель нашей встречи.
На меня Иван Степанович не произвел впечатление тяжело больного человека, и я всячески отказывался от соавторства.
– Ну хорошо. Возьмите эти книги, – он передал мне стопку книг на морскую тему, – познакомьтесь с ними, а в следующий ваш приезд в Москву я передам вам и написанное.
На том мы и порешили, но до второй встречи Иван Степанович не дожил, умер через месяц, оставив папку с рукописями на мое имя. Она оказалась в Академии Наук Армении.
Всего три часа я пробыл у адмирала Исакова, но впечатление от этой встречи врезалось в память на всю жизнь.
Я знал, что Сталин хорошо относился к Ивану Степановичу, и хотелось узнать, что он думает о вожде.
Иван Степанович не сразу ответил на мой вопрос.
– Давайте лучше попьем кофе, – сказал он.
Жена его принесла на подносе две чашки, и мы принялись пить молча, обжигаясь, маленькими глотками.
Мне казалось, что адмирал откажется от разговора о Сталине, и после кофе решил переменить тему.
Но Иван Степанович начал рассказывать.
– Я встречался со Сталиным сорок два раза…
– Сорок два раза? И все сорок две встречи помните? Не больше и не меньше? – спросил я.
Иван Степанович грустно улыбнулся.
– Мы с Кузнецовым и уцелели потому, что разгадали его характер… Человек он был знающий, – продолжал адмирал, – мы с ним разговаривали по делу как со специалистом, и он во многом разбирался. Но Сталин и нам не верил. В разговоре вдруг возвращался к беседе, которая произошла три-четыре года назад, задавал те же вопросы. Надо было вспомнить и ответить так же, как тогда. Мы с Кузнецовым вели записи о наших встречах. Прежде чем идти к Сталину по вызову, мы вызубривали вопросы, которые были заданы нам при последней встрече, при предпоследней… Однажды он вернулся к разговору, который имел место чуть ли не десять лет тому назад. Я сказал то же самое, что десять лет назад. Сталин улыбнулся в усы: “Слово в слово повторили, ничего не забыли”.