Наёмный самоубийца, или Суд над победителем

Логинов Геннадий

Негласное и основное правило светских норм приличия гласило: «Ты волен делать всё, что хочешь, и так, как хочешь, пока сокрыт от посторонних взглядов за надёжными стенами родного замка; но снаружи, из-за высокой ограды, должны видеть лишь цветущие сады и роскошные фонтаны, хоть бы и таящие за собой Содом и Гоморру».

В конце концов, пребывая в восхищении от подвигов короля Артура и рыцарей Круглого Стола, в особенности — их поисков Святого Грааля, леди и джентльмены старались «забывать» о том, что рыцари, и даже сам король, регулярно предавали друг друга, то и дело плетя коварные интриги за спинами братьев по оружию, соперничая из-за славы и жажды превосходства, как и о том, что Артур Пендрагон зачал

своего сына-отцеубийцу Мордреда от собственной старшей сестры Морганы, да и «верная» королева Гвиневра нескучно коротала время с «верным» рыцарем Ланселотом. Ведь всё это меркло на фоне блеска их лат, боевой мощи Экскалибура и красоты дев Авалона.

Но графиня не считала необходимым удерживать себя в подобии рамок приличия, путая честность с нахальством и отсутствием такта. Прилюдно оказывала знаки внимания молодым любовникам, имя которым было Легион, потому что было их много. Ходила по особняку, планируя вслух, при живом супруге, перестановки и перемены, которые должны быть произведены в скором времени, когда дражайший супруг отойдёт в мир иной. И сам факт того, что он не спешил на тот свет, воспринимала не иначе как личное оскорбление, открыто и возмущённо вопрошая, как долго ей ещё предстоит это терпеть.

А увядающий граф, до этого годами запиравшийся в своей башне, где в окружении книг и реторт выводил на доске смесь научных формул с алхимическими символами, непонятными непосвящённым, внезапно проявил интерес к живописи, начав писать свой собственный портрет на память истории. Ведь, коль скоро у него не оставалось потомков, он мог оставить после себя, по крайней мере, произведение искусства.

Работа отнимала немало времени, благодаря чему супруги виделись разве что за завтраком, обедом и ужином, не считая тех случаев, когда граф велел слугам подавать еду прямо в его покои. И такое положение дел вполне устраивало молодую графиню, предпочитавшую обществу мужа-зануды внимание кучера, повара или садовника.

И вот наступил тот день, которого так ожидала молодая чаровница, а вместе с ней и вся кровожадная свора родственников, слетевшихся как стервятники со всех уголков мира на делёж наследства старика, которого и в грош не ставили при жизни.

Одни произносили тосты и злорадно смеялись, вспоминая о покойном всевозможные гадости, не забывая при этом приплетать к тем крупицам, что были, навозные кучи того, чего не было и в помине. Другие обсуждали лишь деньги и владения, ради которых они, собственно, и проделали весь этот путь. Лишь старый пёс почившего графа лежал в этот день у дверей фамильного склепа и жалобно скулил, поднимая налитый болью взгляд в небеса. А старый граф смотрел на всё с высоты своего портрета взглядом, полным печали, и о чём-то грустил.

На следующий день в особняке открылось настоящее блудилище. Графиня, не ставшая надевать траур даже в день похорон супруга, пригласила всех старых и новых любовников отпраздновать с ней её радость разнузданной оргией и вакханалией, а гости не оставались в стороне, специально заказав на торжество ночных бабочек из самых элитных борделей. Реки вина безудержными потоками заливали некогда белоснежные скатерти, а потные тела соединялись снова и снова за ширмами, на стульях, столах, скамьях и диванах. Обезумевшие от кутежа и разврата, тела испражнялись, не покидая облюбованных ими мест. В воздухе стояла гремучая смесь из ароматов парфюма и нечистот, сопровождаемая стонами и похотливым смехом. А старый граф смотрел на всё с высоты своего портрета взглядом, полным презрения, и о чём-то сожалел.

Дни проходили за днями, и к тому времени, как в богатых погребах особняка исчезли все редкие вина, а всё содержимое замка было перевёрнуто вверх дном, порублено саблями, обгажено или сожжено в камине (где догорали монументальные трактаты графа и портреты

его славных предков), кто-то из гостей с насмешкой припомнил, что пришла пора поминок. Послав пару слуг за покупками, необходимыми, как топливо, для продолжения пьяного разврата, собравшиеся принялись развлекаться, показывая портрету старого графа непристойные жесты, языки и голые задницы. А старый граф смотрел на всё с высоты своего портрета взглядом, полным гнева и ненависти, и что-то замышлял.

Когда отлучавшиеся слуги вернулись — их, первым делом, просто вывернуло. Казалось, что кровь была повсюду, начиная от пола и стен и заканчивая каплями и струями, стекающими с люстры и потолка. Большинство нечестивцев обратилось в какое-то месиво, размазанное по всему особняку небольшими кучками, а те тела, что остались сравнительно целыми, утратили сходство с человеческими.

Выпавшие из рук пришедших, бутылки разбились вдребезги об испачканный свежей кровью пол, и воздух наполнили новые крики. А старый граф смотрел на всё с высоты своего портрета взглядом, полным удовлетворения и злорадства, и над чем-то смеялся.

Кладка стальной птицы

Всё, что можно вообразить — реально. Пабло Пикассо

Никто из молодых не застал этого воочию, но старики поговаривали, что яйцо появилось во время Великой Войны, которую белые наездники вели в небесах, оседлав стальных птиц. Его отложила одна из стальных птиц, пролетавших над землями, где проживало племя, и толкователи посчитали это за добрый знак. Огромное и тяжёлое, яйцо лежало, наполовину увязнув в земле, и старейшины велели соорудить над ним навес, защищающий от угроз переменчивой природы, будь то привычный зной или проливные дожди, которые шли непрерывно, когда наступал их сезон. Затем — племенной дом был выстроен вокруг яйца, подобно гнезду, в котором у племени должен был вылупиться свой птенец стальной птицы, оседлав которого они без проблем смогли бы навести ужас на все соседние племена, покорив их одно за другим.

Покрывая яйцо разноцветными красками, воины и шаманы устраивали вокруг него ритуальные пляски, размахивая своими копьями и погремушками, а женщины подносили и почтительно оставляли вблизи яйца свои дары и начинали воспевать грядущее рождение птенца. Разумеется, яйцо смущало необычностью своей формы, но ведь на то оно и было не обычным яйцом, а яйцом особой, стальной птицы, подобной которой не видели до тех пор, пока белые люди впервые не прилетели на ней, напугав даже самых смелых.

Конечно, находились и маловерные, имевшие дерзость сомневаться в мудрости вождя и шаманов, принявших решение связать жизнь племени с даром небес; но неверие каралось, и кровь отступников вскоре дополняла узор, становясь частью затейливого украшения стального яйца. Большинство, конечно же, понимало, что мнение вождя, сожравшего мозги всех мудрецов покорённых племён, намного превосходит суждения обычного человека и, стало быть, не может быть ошибочным.

Время шло — яйцо меняло цвет, и в какой-то момент на нём появились трещины, намекнувшие уже молодому вождю о том, что момент вылупления птенца — близок. А он, пожравший мозг своего великомудрого отца, вобрав тем самым накопленную предками мудрость веков, как никто другой понимал природу вещей. В этот день в племени был объявлен великий праздник. Горели костры, мужчины и женщины танцевали всем родом, и струи пота стекали с их полуобнажённых тел. И тогда мудрый вождь, подняв свою тяжёлую палицу, решил оказать стальному птенцу свою помощь, обрушив всю мощь удара на давшую трещину скорлупу. Над саванной взметнулось яркое пламя, добравшееся до самых небес, и гром, которого не слышали здешние места, сотряс всё вокруг. Но вскоре всё стихло, и лишь клубы чёрного дыма напоминали о некогда проживавшем племени…