«Нагим пришел я...»
Шрифт:
Турке решил не тратить времени даром:
– Министерство хочет, чтобы «Врата» были закончены в следующем, 1889 году.
– Невозможно.
– Мы выплатили вам, сколько вы требовали. Сколько еще фигур нужно сделать?
– Вопрос не в количестве. «Врата» идут медленно, но качество должно быть высоким.
– Вот мы и хотим показать «Врата» на Всемирной выставке.
Глаза Огюста загорелись. Но он тут же помрачнел.
– Спасибо, дорогой друг, это для меня большая честь, но на «Врата» уйдет еще несколько лет.
– Несколько? – Турке печально вздохнул. – Вы их никогда не закончите.
– Все
– После выставки о вас узнает весь мир. Будут тысячи иностранных гостей.
Огюст прекратил работу, повернулся и посмотрел на Турке.
– Да, возможность великолепная. Но если «Врата» будут недоделаны, я никогда себе этого не прощу.
– Всемирная выставка будет одной из самых блестящих в нашей истории. Мы сооружаем в честь ее Эйфелеву башню; празднуется столетняя годовщина революции и штурма Бастилии. «Врата» станут патриотическим памятником.
– Думаете, я сам не понимаю? Думаете, мне просто нравится тянуть время? Терять такую возможность? Но я не могу показать работу, которой сам не удовлетворен.
– Роден, вы слишком критичны, с вами не столкуешься. Будете водить нас за нос – лишитесь всего.
Опост промолчал. Но когда Турке ушел, все валилось из рук.
Он стоял перед гипсовым Гюго и размышлял. При всей своей неприязни к Гюго он уважал в писателе его бескомпромиссность. А он своих заказчиков – муниципалитеты Кале, Нанси, Дэмвильера, Министерство изящных искусств – обманывал как мог, а они – его. Он считал, что пока заказ не готов, он не отработал аванса. У художника нет ни капитала, ни собственности, ни обеспеченного положения в общепринятом смысле. Только талант и силы. Да и существует ли на свете такая вещь, как обеспеченное положение?
5
Он снова потянулся к частным заказам. Тут уж по крайней мере, думал он, никто не посмеет давить на него. Но с Камиллой становилось все труднее.
Была одна из обычных суббот, которые они проводили в уединенной мастерской возле площади Италии. Стояло ясное солнечное утро, идеальное освещение для ее прелестного белокожего тела. Он готовился лепить с нее новую обнаженную фигуру, а она противилась. Камилла соглашалась, что на «Гражданах Кале» не должно быть ничего, «кроме рубах», что Гюго, в качестве французского бога, должен быть совершенно нагим – богам так и положено, что обнаженные фигуры на «Вратах» иначе и не мыслимы, и без колебаний принимала обнаженных Адама и Еву. Но когда он велел ей позировать для романтической группы – женщина на коленях у мужчины, ноги переплетены, тела слились в страстном поцелуе, – группа должна была называться «Поцелуй», – Камилла отказалась позировать. Она сказала:
– Это непристойно, стыдно быть запечатленной в объятиях другого мужчины.
У него и в мыслях не было, чтобы она позировала в паре с обнаженным натурщиком, но сказать об этом, значило бы проявить слабость. И он раздраженно заметил:
– Что за приступ скромности, мадемуазель, для художницы это непростительно.
Камилла вначале обрадовалась: Огюст назвал ее художницей. А затем досада усилилась. По какому праву он так разговаривает с ней? Он упрям как осел, сердито подумала она, и ему нет до нее дела.
Огюсту нравилось ее возбуждение, когда она на
– Почему ты не заканчиваешь начатую работу? – спросила она.
87
В данном случае имеется в виду трагедия крупнейшего французского писателя Расина «Федра» (1677).
– Чужие слова! – Его это возмутило. В голосе послышались резкие ноты.
– Да, мосье.
Огюст гневно смотрел на нее. Ужасно, эта женщина его погубит.
– Я тебя не задерживаю, – пробормотал он. Она возмутилась:
– Вы хотите сказать, мэтр, что я для вас просто натурщица, можно нанять и уволить, когда вам заблагорассудится?
Огюст ничего не понимал. С каждым днем Камилла становилась все прекрасней, и он так жаждал лепить ее, а с ней все труднее. У него вошло в привычку лепить то, что он видел перед собой, он любил говорить: «Я ничего не выдумываю, только воссоздаю то, что есть в природе». Но в ее присутствии он испытывал такую полноту чувств, что все окружающее представало в ином свете. Рядом с ней он не был холодным наблюдателем, не мог мыслить трезво.
Огюст промолчал, лицо его было бесстрастно; Камилла надменно заявила:
– Я ведь не кокотка из дорогих, и можешь не повторять, как много я для тебя значу. Мне надоело слышать, как я красива, украшение твоей мастерской. Что ни говори, а это всего лишь «приют любви».
Как ни желанна была она в эту минуту, Огюст не стерпел.
– Я тебя не держу. Возьму другую модель для «Поцелуя». Маргарет.
– Она слишком холодна – англичанка! – Камилла была в ужасе.
– Рени?
– Провинциалка. И такая наглая рожа.
– Иветта?
– Просто экономка. Подожди.
– Чего? Пока ты снизойдешь? Я не могу так работать.
– Прошу тебя, Огюст. – Она должна убедить его. Если он уступит, значит, любит. Это будет с его стороны жертвой во имя любви.
– Сделай что-нибудь другое, бюст, отдельную фигуру. Тогда я буду позировать обнаженной. Ты можешь сделать вакханку вместо той, что разбилась много лет назад.
– Нет. – То была Роза.
– Тогда мадонну.
– Обнаженную? – Это удивило даже Огюста. – Почему бы нет?
– Не годится для мадонны, не годится.
– Но ведь ты хочешь, чтобы я позировала в объятиях другого мужчины.
– Нет-нет-нет. – Она принадлежит ему одному – это так ясно прозвучало в его ответе. Она оживилась:
– О Огюст, почему же ты не сказал?
Говорил! Ему захотелось отшлепать ее, как ребенка, который перечит. Но они так хорошо сработались, она помогла ему в выполнении важных заказов. Замену ей будет трудно найти, это он понимал.
– Мы сделаем новую обнаженную фигуру, – сказал он. – Остальное придет в процессе работы.