«Нагим пришел я...»
Шрифт:
– Поэтому фигуры и отлиты не в бронзе, а в гипсе?
Интерес, проявленный президентом, ободрил Огюста, и он решил излить свои обиды:
– Да, мосье президент. У Кале не нашлось денег даже на отливку и установку памятника, – его голос стал насмешливым. – Муниципалитет Кале предпочитает фигуру одного гражданина, а не шести. У меня так много другой работы, что памятник мне мешает, и, пока они не придут к какому-нибудь решению, я вынужден был поместить его на время в подвал.
Президент Карно удивился, но Огюст решил
– Мосье президент, я беру частные заказы, чтобы иметь возможность выполнять государственные.
Антонен Пруст пытался отвлечь внимание Карно – вид у президента был сердитый, – но это ему не удалось. Президент спросил:
– А как насчет «Врат ада», Роден? Вам ведь за них заплатили.
– Они не закончены.
– Большинство ваших работ не закончено. «Идущий человек»…
Огюст перебил:
– Он закончен.
– «Граждане Кале», памятник Гюго, «Клод Лоррен» – эти вещи закончены?
– Разве природа не находится в постоянном процессе созидания, мосье президент?
– Я инженер. Я заканчиваю то, за что берусь. Огюст, слегка поклонившись, сказал:
– В этом-то и состоит разница между нами, мосье.
«Сейчас Огюст все испортит, а я положил столько трудов, чтобы предоставить ему эту прекрасную возможность», – с горечью подумал Антонен Пруст. Президент покраснел до корней волос. Но не успел Пруст переменить тему разговора, как к ним присоединился принц Уэльский, который был свидетелем разговора о «Вратах».
– Я слышал, о них говорит весь Париж, – сказал принц. – Каждому хочется посмотреть на жертвы ада, на грешников. И эти «Врата» были любимым детищем моего старого друга Гамбетты, не правда ли?
– Да, Ваше высочество, – сказал Огюст. – Он был великий человек.
– Он просил вас об определенном сроке? – спросил принц Уэльский.
– Вопрос о сроке обсуждался, Ваше высочество. Но разве вы спрашиваете у дерева, сколько лет ему потребуется, чтобы вырасти?
– Можете не сомневаться, что у людей искусства всегда найдется готовый ответ.
– Разве я неправ?
– Я не стану спорить с художником ни о его мастерстве, ни о его вкусе, – поспешил заметить принц Уэльский, желая показать, что тоже не лишен вкуса.
– Значит, вас не возмущают мои, как называют их критики, «незаконченные скульптуры» и «ничего не выражающие картины» Моне?
– Я, как вы, возможно, слышали, не являюсь моралистом.
– Камень этим качеством тоже не отличается.
– О, у меня есть своя мораль, но это уже нечто другое. Чтобы править страной, надо обладать моральными качествами, – люди должны уважать вас за те добродетели, которых они сами лишены.
– Вы говорите совсем как француз, Ваше высочество.
– Я рожден англичанином, но в моих жилах больше немецкой крови. Роден, вам повезло, вы можете заниматься тем, к чему у вас лежит душа.
Президент Карно добавил:
– За
– Но, мосье президент, разве вам тоже не повезло? – весело сказал принц Уэльский. – Здесь, во Франции, считается не только само собой разумеющимся, но и всячески приветствуется покровительство красоте в любом ее проявлении, ей оказывает поддержку и материальную помощь само правительство. Не то что в моей родной Англии.
Обезоруженный, президент Карно кивнул в знак согласия и присоединился к принцу Уэльскому, который уже раскланивался с несколькими женщинами, достаточно красивыми, подумал Роден, чтобы служить моделями для «Вечной весны».
Префект полиции, стоявший позади президента и принца Уэльского, поздравил Огюста и сказал, что прекрасно помнит отца мосье Родена. Огюст знал, что это неправда, но вежливо поклонился и двинулся дальше, чтобы поговорить с Сарой Бернар. Она хотела услышать мнение мэтра о своей последней скульптуре, и Огюст снова оказался в неудобном положении; ему вдруг захотелось остаться одному. Замешательство Огюста удивило Сару Бернар, но она приписала это его переутомлению.
Он пытался затеряться в толпе, но это было невозможно. Множество голосов шептали: «Граждане» – это полный упадок… Они безобразны… Посмотрите на зад Евы, на ее торчащий живот, она, должно быть, беременна. Как он мог! Да он хуже Золя!» – Огюст пытался укрыться в углу, но повсюду слышалось: «А его обнаженные натуры? Это уж слишком».
Тут Гийом подтолкнул Огюста к незаконченному памятнику Гюго, перед которым стоял Клемансо, и выразил свое удивление по поводу того, что великий поэт представлен совершенно нагим.
– Но мы все нагие, – устало ответил Огюст. – «Нагим пришел я в этот мир и нагим уйду из него».
– Мосье Клемансо, вы согласны, что это святотатство так обращаться с гением? – возмутился Гийом.
Огюст, игнорируя замечание Гийома, повернулся к Клемансо:
– Вы знали Гюго?
– Несколько лет, – сказал Клемансо. – Пока мы с ним не разошлись во взглядах.
– Разве не таким вот его надо было изобразить?
– Таким вот? Не думаю. Гийом сказал:
– Количество обнаженных натур у вас возмутительно велико. Если вы будете продолжать делать эти обнаженные пары, то Салон никогда не станет у вас ничего покупать.
– Господин Клемансо, а что думаете вы? – спросил Огюст.
– Вас интересует, что я думаю?
По правде говоря, нет, подумал Огюст. Он любил человеческое тело как таковое, не за его чувственность – для него оно было тем же, чем человеческое лицо для Рембрандта, но это его личное мнение. Он сказал:
– Клемансо, вы знали Гюго и с лучшей и с худшей стороны.
– Итак, Роден, преобладание плоти в вашем творчестве непонятно Академии, – сказал Клемансо. – И вы не единственный, кого они не понимают. – И прошествовал дальше. Гийом следовал за ним по пятам.