Наглое игнорирование
Шрифт:
— Потом объясню, а сейчас давай Анечке слово дадим, — тоном опытного конферансье уверенно заявил старшина и немного растерялся – стоявшая рядом медсестричка плакала, но не так, как обычно рыдают – а молча, беззвучно. Не видал раньше – у женщины слезы льются, а сама – ни гугу. И тетехи за столами тоже смотрели растерянно, про девчонок и говорить нечего.
Анечка виновато попыталась улыбнуться. Старшина поспешно полез за носовым платком, чуть запоздал – девушке уже протянули четыре платочка, кинулись утешать, успокаивать.
— Извините, сейчас справлюсь, просто как вспомню – не могу удержаться, — стала оправдываться медсестричка. Рядом со здоровенным Мыколой, тощим, но все равно высоким и широким, она казалась совсем хрупкой девчушкой, хотя на детском еще личике – уже
— Может, не стоит так человека нервировать? — встревоженно повернулась младший сержант к старшине. Волков только руками развел. Политрук прямо сказал – провести с младшим медперсоналом занятие на тему "Зверства немецко-фашистских оккупантов" на примере этих двух взятых в медсанбат капитаном Берестовым. Срывать никак не годится, не посиделки же! Пока озадаченный старшина прикидывал, что делать, положение спасла сама же плакавшая. Она справилась с нервами, в очередной раз удивив Волкова, который никак не мог привыкнуть к тому, что эти чертовы медики собой владеют куда там простому пехотинцу.
— Я работала медсестрой в 1-м армейском сортировочном госпитале. Кто бывал в Харькове, знает наверное на улице Тринклера, дом 5. Только там не один дом, там несколько корпусов. И хирургический и инфекционный, в общем – большущий госпиталь. Когда Харьков немцы второй раз брали, нас эвакуировать не получилось. И скоро уже у нас немцы и во дворе и по палатам прошлись, смотрели что-то, прикидывали. Первые сначала – ничего не сделали, мы даже подумали сдуру, что может и обойдется – раненые-то все тяжелые, в основном – лежачие да медперсонал, не с кем воевать. Но мне старшая медсестра с нашего отделения сразу сказала – халат чтоб был испачканный всяким, сапоги – не чистить и лицо помазать зеленкой – вот как детям при ветрянке мажут. Очень так делать не хотелось, потому что… Ну, вот не хотелось, но…
— Это как раз понятно, — влез на помощь Волков, увидев непонимающие взгляды медсестричек помоложе, переглядываться стали, дурехи, головенками вертеть, перешептываться.
— Мы же медики, стерильность должна быть и вообще, — не удержалась и высказала сомнения одна из совсем зеленых.
— Раз фрицы пришли – красивым девушкам и женщинам стоит свою красоту прятать и не выглядеть привлекательно, иначе плохо кончится, для красоток-то. У самих немцев бабы страшенные, они все средневековье красивых баб своих на кострах жгли, потому на наших они падки, сволочи, а после их любви насильной не факт, что жива останешься, — врезал нелицеприятно старшина. До девчонок дошло, покраснели, а младший сержант, как всегда со старшиной не согласилась, стала бурчать что-то, на что разозлившийся уже Волков брякнул, не подумав:
— Это я про красивых сказал, если баб… то есть женщина лошади страшнее, то ей уже можно и сапоги чистить, не опасно!
Противница вспыхнула, как маков цвет, багрово залилась краской, но промолчала, хотя взглядом одарила многообещающим. Старшина величественно взгляд этот игнорировал, сделал жест рукой для рассказчицы, продолжай, дескать, в обиду не дам! Та кивнула, собралась с духом и продолжила:
— А потом приехали к соседям немцы и устроили побоище, да не просто стреляли, а глумились и издевались, как хотели, раненые же слабые, сопротивления оказать не могут. И глаза им выкалывали и гипсы били, а потом тянули по полу за перебитые руки-ноги и ребра сапогами ломали – в общем весь день палачествовали, просто так, без повода. Сначала в одном корпусе, потом в другом. Сестричек с собой увезли с тех отделений – и все, ни слуху ни духу, рассказывали, правда, потом местные, что за городом рвы с голыми женскими трупами, чуть присыпанные землей, но в Харькове за две оккупации только от голода тыщ сто народа померло, а еще в душегубках морили угарным газом и стреляли и повешенные везде болтались, идешь – так почти головой за ноги цепляешься, особенно густо повешенных, говорят, было у Госплана, там где площадь Лейбштандарта Адольфа Гитлера…
— Это ж дивизия, что напротив нас была, — удивился санитар со шрамом через все лицо.
— Переименовали. Сначала площадь в первую оккупацию они назвали площадью Вермахта,
— А вешали партизан? — влезла симпатичная из сортировочного.
— Вешали, кого на улице схватят. Было несколько взрывов заминированных зданий, например, наши саперы перед отходом успели. Ну, и за каждого погибшего при взрывах немца – по 50 жителей. Без разбора, кто под руку подвернулся. И еще местные предатели очень много народу погубили, кто радовался освобождению после первой оккупации – всех местная сволочь взяла на карандаш и потом продала фашистам.
— Страшно было? — участливо спросили от стола с ватными шариками.
— Сначала – очень. А потом отупели все, невозможно бояться все время, тем более, что все страшнее и страшнее становилось. Трупы убитых мы вынести не успели, их несколько сотен было, спасали тех, кто еще жив остался, прятали, где могли, в подвалах и всяко разно, как получалось. А потом наш профессор, который всем госпиталем руководил – распорядился, чтоб всех раненых из подвалов и госпиталя №3 что в Клиническом городке, мы там тоже попрятали кого можно, перенести в корпус № 8, к нам. Немцы ему сообщили, что так не тронут, будет там "лазарет для военнопленных", а всех кто будет не в нашем корпусе – тех уничтожат. Как мы торопились! Бегом носили, чтобы к сроку успеть. Электричества уже не было, лифты стояли, все по лестницам. Успели вовремя! Таким образом, в одном месте было собрано свыше 300 наших пациентов.
Медсестричка перевела дух, потом таким же монотонным механическим голосом продолжила:
— В три часа должна была начаться операция, наш хирург уже размываться начал – как внизу бабахнет! До того там стучали чем-то, но мы внимания не обратили, а грохнуло сильно. И загудело странно. Кинулись смотреть – а на первом этаже дверь забита и огнем полыхает. Хирург, как был – с мытыми руками, держит их поднятыми, как положено, чтоб стерильность не нарушить, прибежал – а тут в окна бутылки с бензином или еще чем-то полетели, полыхнуло моментально и сразу все в дыму. И раненые закричали все! Они же ходить не могут, к койкам своим как прикованы, а тут пожар! И слышим – немцы на улице веселятся, хохочут – и опять бутылки в окна. Только стекла со звоном лопаются. И не вылезешь – решетки поставлены еще при царях. Хирург кричит: "Все, кто может ходить – за мной, к северным дверям! Дышать через мокрую тряпку и пригнитесь – внизу дыма меньше!"
Северные двери немцы заколотили тоже, не выйти. Обе забили входные двери. Врач нас повел по лестнице – в туалет на второй этаж, он угловой был. А на улице стрельба, совсем рядом. По дороге тряпок каких могли похватали, намочили, кто чем успел – дышать и впрямь стало легче и внизу под дымом, он на пол-помещения висел облаком, в туалет забрались. Аккурат – угол здания. В окошко глянула – немцы цепочкой редкой стоят, а раненые, кто до окон дополз – выбрасываются с высоты, бьются об асфальт, корчатся, а немцы веселятся и тех, кто еще пытается ползти – стреляют. Тут я сомлела, меня по щекам в чувство привели. Тряпками щели под дверью позатыкали, сидим, ждем, когда до нас огонь дойдет. Хирург в окошко иногда поглядывает, что там – смотрит. Пересчитались – с ранеными ходячими набралось нас 36 душ. Те, кто остались – уже и кричать перестали, только слышно за дверью, как огонь ревет, словно там мартеновская печь.
Приготовились умереть, а тут за окошком фыр-фыр-фыр – немцы в свои грузовики попрыгали и укатили, видно посчитали, что дело сделали. А у нас уже в туалете, только сидя на полу и скорчившись жить можно было – дым наверху стоит и все ниже и ниже опускается, словно пресс гидравлический. Ну, а как фрицы укатили, так сразу же мы из тряпок попытались веревку сделать – но короткая получилась, привязали ее к батарее и сначала хирург спрыгнул, потом – кто посильнее, а потом раненых принимали. Жар калильный от горящего здания, волосы на голове трещат и воняют паленой шерстью – а мы работаем. Последнего приняли, отбежали от жара-то – тут и стали перекрытия рушиться. И все…