Наглое игнорирование
Шрифт:
Ширококостный, плечистый мужик обреченно покосился на безжалостного старшину, глянул на внимательные лица, потом как в холодную воду прыгнул. Начал медленно говорить, подбирая слова:
— В позапрошлом году попал я к немцам. Ранило меня вот сюда, кость задело, — ткнул пальцем в левое бедро. — Хлопчики меня на себе вытащили и оказались мы под Житомиром. В лагере 358 номером. Раненых много было и немцы даже разрешили врачам, что из пленных – лечить. Лекаря даже ампутации делали, были у них ножик и пилка по металлу. А золой дезинфицировали.
— Добрые немцы, значит? — очень каким-то нехорошим тоном спросила младший сержант.
— Не.
— Это что такое? — спросили с другой стороны, там где катали ватные шарики.
— Убивство. Немцы любят всяко красиво это называть – экзекуция, обработка… Вот в декабре приехало к баракам два грузовика и фрицы – не из охраны, форма другая была, городская полиция. Сначала тех погрузили, что с ампутациями были. Которые после этого выжили и на поправку шли.
— Немцы грузили? — удивилась стройная симпатичная сестричка делавшая тампоны.
— Еще чего! Будут они руки марать. Мы и помогали, как могли. Но хорошего ничего уже не ждали. Нет, не ждали, — покачал головой новичок. Помолчал. Потом продолжил:
— Потом эти грузовики вернулись. Пустые. И нам командуют: "Шнелль!" Это, если кто не знает – "быстро". Нам-то быстро никак не получалось, калечные же все, но у большинства хоть руки-ноги остались. Поехали, человек тридцать нас получилось на два грузовика. Ехали недолго, свернули с дороги. И тут же рядышком – овражек. А из него – ноги торчат и палки рядом валяются, что у наших ампутированных заместо костылей были. Приехали, значит.
Двое немцев к нашему грузовику подошли, борт откинули. И опять – тот же, что там "шнелль" говорил – подходит. Сам пистолет перезаряжает, патроны в обойму пустую сует, а нам значит, глянул как на мебель, и говорит нетерпеливо так: "Ком, ком, цвай!" Те, что рядом с ним в кузове стояли, слезли кое-как, один еще сказал: "Прощайте, братцы". Полицейский их довел до овражка – и обоим в затылок – пух, пух! И все, как не бывало людей, только еще ног торчащих добавилось. А немец – обратно.
Следующим должен был идти боцман с монитора "Смоленск", как звали не знаю, а прозвище у него было "Матрос". Матерый мужчина, хоть и ослаб от раны сильно. Ходил с палкой. Он так тихо говорит: "Я им дешево не дамся, попорчу обедню! Вы со мной?"
Мы, конечно, согласились, снежок-то под немецкими сапогами совсем рядом скрипит, а помирать вот так, как барану – страсть неохота. И вообще – неохота, а вот так – совсем нет. А Матрос палку сунул соседу своему, говорит: "Поможешь со вторым, Ашот!"
— Ашот? — оживилась чернявая медсестричка из сортировочного отделения.
— Ну да, так его звали. В грудь был ранен, сипел, когда дышал, словно чайник. Сам лысый, как колено, а все тело в густющих волосьях, прямо шерсть слоем. Вот прямо все-все тело! И хоть в шерсти, а мерз все время сильнее нас, — удивленно ответил новичок. Видно было, что первая стеснительность прошла, общее внимание ему льстит, он разошелся и сейчас говорит уже легко, заново переживая тот пиковый момент, когда жизнь его висела на волоске.
— А фамилия его? — не унималась чернявая.
— Не спрашивали мы в плену фамилий, да и называли себя не своими многие. Смысла не было. Ашот – и Ашот. Вот. А немец этот уже у борта стоит. И второй тоже рядом подошел, карабин под мышкой держит. Работают, значит, нас убивают. Скучное дело для них, привычное, навоз словно
— А ты что? — отвлек рассказчика от ненужных красивостей Волков.
— А я как увидел, что карабин по дороге запрыгал, так за ним и сиганул. Упал плашмя, зашибся…
— Аж искры из глаз? — помог старшина.
— Какие там искры! Зайцы огненные по дороге поскакали, думал – нога насовсем отломилась. Немцы от второй машины побежали, один за овражком встал и по нам из автомата чесанул. А я в него – из карабина!
— Попал?
Минуту рассказчик боролся сам с собой. Видно было, что очень хотелось сказать, что да, попал, конечно, как иначе! Но поборол себя, и немного сконфуженно признался:
— Не, промазал. И потом не попал. Стрелять лежа на боку неудобно, а он побежал сразу же. Забоялся, не принял боя. Хотя мог бы всех перестрелять – из нас бегуны, как из говна пуля, а у него автомат. Двоих в кузове убил с первой очереди. Стреляй да стреляй. Но – испугался и удрал. И четвертый ихний – тоже. А тех, что нам попались – мы забили до смерти. И кто куда. Я с Ашотом и Матросом пошел, ну, скорее – пошкандыбали кое-как, мы ж и так увечные были. а в драке выложились до донышка. К карабину моему у немца всего две обоймы оказалось. Зато у того, что с пистолетом, сразу несколько пачек патронов по карманам нашлось.
— Так вы еще и по карманам прошлись? — усмехнулся Волков.
— Да я бы и не сообразил, а Ашот и деньги все из бумажников забрал и документы все. Пригодятся, сказал. А потом в селе Хажина, оно там неподалеку было, разжились мы у местных одежкой-обувкой и нашлись люди добрые, помогли спрятаться. Слыхал, что никого их убежавших немцы не споймали.
— Почему так решил?
— Они всех беглых вешали для примера и с объявлением по округе. Вот селяне говорили, что не нашли и сообщения не было.
— Что виселицы пустые стояли? — уточнил старшина.
— Нет, конечно – виселицы у них никогда не были пустыми. Но не инвалидов вешали беглых. Так что может и встречусь еще с кем-нибудь из тех, наших.
— А вы там друг с другом и расстались? — тонкий голосок девчачий слева. Любопытные Евины дочки, все детали знать хотят. Волков усмехнулся незаметно своему мужскому понимающему суть превосходству.
— Конечно! Нас по одному прятали, так-то всяких хворых и инвалидов по деревням много, поди разберись, а если бы мы кучей брели, то взяли бы нас сходу. Тем более, у меня от удара оземь опять рана раскрылась, кровить стала, так что ребята дальше пошли, а меня в Хажине оставили. Я было опасался, что немцы с него поиск начнут, но – обошлось. И староста прикрыл и местные тоже не предали. Я же сапожник, да и упряжь понимаю. У них шорника не было с начала войны, так что я им пригодился. А потом наши пришли. Меня вылечили, но к строевой не гож, вот к вам послали, капитан ваш поговорил, поспрашивал то-се. А вы зачем эту вату на палочки наматываете? — вдруг спросил новенький.