Наглое игнорирование
Шрифт:
— Тут смотрим – пара немецких самолетов, как положено – со стороны солнца выскочили и туда где дымилось – спикировали. Нас не заметили, а там за станцией мелкие бомбы сыпанули, развернулись – и опять туда – из пулеметов добавили. И еще. Из пикирования выйдут, кружок спокойно сделают – и опять туда палят. Раз долбят – значит там наши. Странно, что оттуда даже из винтовок никто не стреляет, не говоря про зенитки – станция же, ПВО положено быть. А тут – только самолетные пушки – пулеметы трещат.
Не видно – что там. Насыпь высокая.
Фрицы отштурмовали, боезапас весь спустили, улетели. Тихо стало. Поехали туда аккуратно. Гляжу – там под насыпью паровоз вверх колесами, вагоны кучей валяются – уже выгорели, но как раз от них дымок. Дальше на рельсах – тоже завал из вагонов, громоздятся кучками,
— Какой? — заинтересовался Волков.
— А даже и не объяснишь. Вот было у нас в разведбате два парня из Сибири, да еще якут. Они, бывало, так пели. Горлом этак, знаешь, не как у нас принято. И еще вот как бы туда добавить звук – у нас артисты были с концертом, одна мадама на такой скрипке здоровенной пилила. В пол уперла – и давай смычком наяривать. Вот какой-то такой звук – постарался максимально понятно объяснить ситуацию танкист. Волков кивнул. Пение такое он не слыхал, но что такое здоровенная скрипка, которую на руках не удержать – в кино видал. В фильме "Веселые ребята" как раз из такой музыкант словно из лука дудками стрелял. Кивнул, дескать – понял. Глухой продолжил задумчиво;
— Совершенно непонятная обстановка. Пылища с той стороны после бомбежки и звук этот. Словно отовсюду. А время поджимает. Завели – поехали, я танкошлем на палке поднял из люка – чтоб торчал. Завлекуха – если враг увидит – обязательно бахнет, цель приятная. Но – никто не стреляет. Добрались до насыпи. Шум сильнее. Хочешь – не хочешь, а надо лезть. Вылез из люка, встал на башне. Такое, знаешь, ощущение, словно голый на площади стоишь. Жарища, а по спине холодный пот. Чертова насыпь все равно выше – ничего не видно по-прежнему. И звук этот. Ниоткуда – а отовсюду. И вот еще запахи тут добавились. И странный набор очень. Понятно – взрывчатка горелая, пыль, гарь, падалью смердит, кровью свежей, рвотой, говном и еще чем-то странным. И мухи откуда-то тучей налетели. Отдал приказание экипажу:
— Иду в разведку. Оставляю за себя красноармейца Балакирева. Сержант Чуков остается на месте, ведет наблюдение за обстановкой, готовит машину к обратному движению. В случае обнаружения противника – сигнализирует выстрелом из пистолета. Балакирев берет взятую нами на танк трехлинейку и прикрывает меня огнем в случае возможного нападения противника. Все ясно, вопросы есть? Ну, нет вопросов. Залез на насыпь, до рельсов. Покашлял, посвистел. Выставил шлем. Никакой реакции. Рядом кто-то зашуршал – Балакирев приполз. Я ему – приказано же прикрывать меня! А он глазами хлопает – ты ж меня свистом позвал! Ну, ладно. Вместе посвистели-покашляли. Опять ничего. Тогда поднялись во весь рост – и обомлели. У меня ноги ватными стали… Дышать нечем, глаза из орбит полезли, башка заболела. Чуть не кинулся обратно к танку… И чтоб долой отсюда из этой жути! Переглянулись с Балакиревым, он как мел белый, тоже глаза выпучил, рот раскрыл и видно – вот – вот блевать будет. А знаю, что храбрый парень, на арапа не возьмешь. Если бы не он – я бы удрал. Честно скажу. А тут…
— Понятно, при подчиненном – лопни, а держи фасон, — кивнул понимающе Волков. Сам по себе знал, каково оно – держать фасон перед подчиненными. Доводилось. Не раз.
— Вот, ты понимаешь! Нельзя убежать… Потом что доложишь? Что убежал? В общем и не убежать и идти – ноги не идут, хоть руками их передвигай. Сколько мы в очумении простояли – не знаю. Дух перевел, боец так и не сблевал, удержался. Переглянулись и пошли с насыпи вниз. А там – ад кромешный. Всю волю в кулак собрал, а все равно – шатало. В страшном сне не увидишь, а тут наяву. Сейчас передергивает, словно током. Там в зеленой полосе отчуждения наших раненых собирали. Много. Сотни.
В тенек от деревьев. Был, наверное сначала. А теперь деревья все повалило, расщепило, раскидало. И сколько глаз видит – наши. Тяжелораненые бойцы, сержанты, политработники, командиры – на носилках, на земле, на траве, изодранные, окровавленные, засыпанные землей и пылью, разорванные взрывами, простреленные, искуроченные, лежат вплотную плечом к плечу, слоем, лужи крови – в землю уже не впитывается. Сотни уже мертвых, и сотни – еще живые. И мухи
— На подходе к станции Клевань в позапрошлую ночь фашистские самолеты разбомбили санитарный эшелон с тяжело ранеными бойцами. Силами уцелевшей после бомбардировки части медицинского и обслуживающего персонала произведена эвакуация раненых в прирельсовую посадку. Сюда же доставляли раненых для эвакуации из частей. Вчера на рассвете к месту катастрофы подошел еще один эшелон с ранеными. Так как дальнейшее продвижение по железной дороге оказалось невозможным, было принято решение перенести в посадку раненых и из второго эшелона. Несмотря на четко видимые огромные полотнища с красными крестами, разложенные по обеим сторонам посадки, бомбардировки и обстрелы из пушек и пулеметов продолжаются регулярно через каждые два часа. Днем и ночью. Можно проверять часы. Погиб почти весь персонал – санитары, фельдшеры, медицинские сестры, врачи, повара. Полностью сгорели медикаменты и продовольствие. Раненые не получают пищу более суток. Воды нет. Некому оказывать им элементарную помощь. И нечем.
Я гляжу – а шприц у нее пустой в руке. И сумка санитарская тощая – тоже висит пустым мешком, только и медицины в ней – красный крест на боку. Спросил об этом – сам тут же пожалел. Девушка тем же спокойным, мертвым тоном мне говорит:
— Это психотерапия: даже простое прикосновение иглой к телу вызывает у больных чувство облегчения: "нас не забыли". Только и остается ходить успокаивать. Два часа. Потом снова прилетают.
Глухой помолчал. Потом нехотя признался:
— У меня даже сейчас ком в горле, как вспомню. А тогда – сам не знаю, как удержался, глаза на мокром месте. Каждые два часа. По расписанию. Как на полигоне. По лежачим безоружным раненым. Которые ползти даже не могут. И по медикам, которые раненых бросить не могут. Каждые два часа. Я тогда, как смог, эту фельдшерицу постарался обнадежить, ободрить, что доложу, мол, помощь пришлют. И – бегом к танку. Сил больше не было там находиться. И тут гляжу – Мишка Глазов лежит, друг моего детства. Его в пехоту призвали в Луцк, этим летом, как и я – демобилизоваться был должен. И на меня смотрит, глаза у него голубые-голубые. У меня сердце оборвалось – у него рук нет по локти и вместо ног какое-то красное тряпье лохмотьями. Сосед его еще страшнее – лицо сорвало осколками. Ни глаз, ни носа, ни рта, полголовы, считай, осталось только – затылок да спереди месиво запекшееся и с грязной коркой, но шевелится еще. А Миша – смотрит и что-то шепчет. И глаза. Большущие, голубые и такие чистые посреди всей этой жуткой грязищи. Я на колени упал, платком пыль, землю с лица ему смахнул, мух разогнал – гляжу, нет, не Миша, хоть похож очень. А он шепчет все что-то. А – не слышно. Я – ухом к губам, тогда – то я слышал хорошо. А он меня просит: "Братишка, пристрели!.."
Глухой перевел дух. Глянул на собеседника. Волков слушал внимательно, но взглядом местность все время прочесывал. Но точно слушал – танкист видел, как напарник желваки катает.
— Меня как ошпарило. Я вскочил и, что есть силы, командирским голосом заорал:
"Ребята! Герои! Держитесь! Я – танкист. Разведчик. Имею задачу определить местоположение противника. Мой танк ожидает меня здесь, за насыпью. Противника поблизости нет. Через час я буду в штабе. Доложу обстановку. Командование не оставит вас в беде. Вы стойко сражались на фронте! Вы – герои! Держитесь, ребятки! Держитесь, дорогие!"