Наират-1. Смерть ничего не решает

Демина Карина

И разрушая ее, грубо, зло гремели медные тарелки в руках двух горбунов. Тут же повизгивал, норовя взобраться верхом на собаку, шут; толстая, поперек себя шире карлица нелепо переваливалась с ноги на ногу, бултыхая голым брюхом. Улюлюкали уродцы, тянули руки, хватая её то за зад, то за бока, а она отбрыкивалась и хрипло хохотала.

Это было отвратительно. И притягательно. А люди будто бы и не замечали — ни стражу, окаменевшую в дверях, ни музыкантов, ни шутов, ни саму Элью, хотя она стояла достаточно близко, чтобы слышать разговор.

— Мой драгоценный племянник, лишь Всевидящему ведомо, как

я счастлив застать тебя в добром здравии.

— Были сомнения? Любезный мой дядя, ваша озабоченность моим добрым здоровьем прямо таки переполняет мое сердце радостью, — подняв кубок, Ырхыз поднес к губам, принюхался и, подумав, поставил на место. Поправил на голове кожаный чепец.

— А мое сердце болит, ибо до ушей моих дошли слухи… Мой драгоценный племянник снова был неосторожен в высказываниях.

— Неужели?

— Ырхыз, ты же не глуп. Ты понимаешь, что все это может закончиться обвинением в измене? Об этом уже говорят, хотя и шепотом. — Урлак был раздражен, нефритовые четки начали набирать бег, но бусины касались друг друга беззвучно: музыка мешала расслышать знакомый глухой стук.

Светлейший князь и будущий хозяин Наирата Ырхыз-тегин, лежал, закинув ноги на валик белого шелка так, что Элья имела великолепную возможность разглядеть сапоги. Хорошая толстая кожа, резная подошва, мелкие гвоздики, правда, их почти не видно, потому что сапоги грязные. Странный он, этот тегин. Почему-то Элья представляла его похожим на Скэра. А он другой. Он высокий даже для человека, жилистый и смуглый, словно сплетенный из медной проволоки. Круглое лицо его дисгармонично: широко разнесенные скулы, узкий длинный нос и узкие же глаза. Подбородок жесткий, а губы пухлые, капризные, и тонкое серебряное кольцо в нижней смотрится почти уместно. Как и то, второе, что в ухе.

Украшение? Или еще один обычай? У наир много обычаев, это Элья уже усвоила.

— То, что народ тебя любит, это хорошо. А будет лучше, если эта любовь станет крепче, — Урлак заговорил тихо и жестко, и музыка, будто соревнующаяся с гомоном и визгом, заглушила слова. Не все, но некоторые. — Нам нужен мир. Пойми, это важно и…

Ырхыз зевнул. Потянувшись, шлепнул по руке слишком уж наглую карлицу. Потом смилостивился, швырнул горсть изюма. И засмеялся, глядя на кучу малу. Урлак лишь вздохнул.

— От тебя не требуется ничего, кроме официального присутствия и формального оттиска печати.

— Опасаетесь, что я разучился иметь дело с воском?

— Опасаюсь, что ты разучился сдерживать порывы, неподобающие тегину. О тебе слишком много и слишком часто говорят в последнее время, и совсем не как о воине и победителе при Вед-Хаальд. Те слухи, которые ходят пока по дворцу, скоро выйдут и за его пределы. А народная любовь, как показывает опыт, слишком хрупкая штука, чтобы на нее полагаться. Сегодня они боготворят тебя, завтра — любого проходимца, которому достало наглости и куражу вытворить что-нибудь эдакое. Мой мальчик, жизнь — не партия в бакани, тут не карты и не фигурки с доски слетают. И поверь, я не враг тебе. Я желаю, чтобы рано или поздно ты получил то, что причитается по праву рождения. И чтобы новый каган славен был не безрассудствами, а делами достойными. Ты, а не твоя мачеха через своего молокососа. Их род день ото дня набирает силу, а если

Агбай-нойон еще и удачно придавит побережников… Меня беспокоит то, что ты этого не понимаешь.

— Вы, дядя, чересчур уж много… беспокоитесь. Смотрите — опасно для сердца.

У него красивая улыбка, по-детски чистая и светлая.

— Что ж, больное сердце можно успокоить лечебным отваром, в отличие от больного духа, — заметил Урлак, подымаясь.

Улыбка тегина моментально исчезла.

— Прошу простить меня великодушнейше, любезный племянник, но я не смею больше своим присутствием утомлять тебя. — Урлак поклонился. Толстая карла тут же передразнила поклон, не удержалась и, шлепнувшись на брюхо, с хохотом покатилась по полу. — Но напоследок в знак моей искренней любви и привязанности позволь преподнести еще один скромный дар.

— Надеюсь, не очередное седло?

Урлак вежливо улыбнулся.

— Прости, но для Усыпин седло было уместнее. А вот теперь… Надеюсь, что тебе понравится.

Ырхыз тоже поднялся, нарочито медленно. До чего же плавные, текучие у него движения.

— Я буду рад любому… дару.

Глаза синие, не черные, как у Урлака и прочих наирцев, а синие. И волосы, выбивающиеся из-под чепца — длинные, светлые, что особенно заметно на смуглой коже. Медь и золото. Несочетаемо. Хотя меди в нем, пожалуй, больше.

— Пусть в твоем знаменитом зверинце будет и такое… животное. Уверен, ты найдешь его не только забавным, но и полезным в свете будущих переговоров.

— Благодарю. Вот этого, мой милый дядя, я точно не ждал. И точно не забуду.

Протяжно вздохнула кеманча, и музыка оборвалась. Надо же, все-таки она не бесконечна.

— Ненавижу, — сказал Ырхыз, нарушая затянувшееся молчание. — Ты понимаешь меня? Конечно, понимаешь, Урлак пусть и скотина, но предусмотрительная. Садись.

— Куда?

— Куда-нибудь. Хочешь — сюда. — Он пнул расшитую золотом подушку. — Или сюда. — Швырнул вторую. Третья полетела в уродцев, потянувших руки к склане.

Элья присела.

— Хочешь? — Ырхыз протянул свой кубок. — Пей. И ешь. Как тебя зовут? У тебя ведь есть имя?

— Элья.

Вино сладкое. Знакомый вкус, она уже пила такое в шатре Урлака. Но это было давно, до дороги, до суматохи двора, до раздражающего ожидания, когда Элью заперли и словно бы забыли. А вспомнили только утром. Был короткий разговор с Урлаком, неудобного кроя наряд из плотной ткани и путешествие по коридорам дворца, от которых осталось скомканные ощущения чего-то массивного и пестрого.

Ырхыз лег на спину, забросив ноги на низкий столик. На пол чуть не полетело блюдо с фруктами, но цепкие пальчонки весьма своевременно поддержали. И яблоко стянули. А тегин, не обратив внимания на кражу, заметил:

— Я никогда прежде не пил со склан. Убивать — да. Пить — нет. Пей. Эй, а вы там, чего замолчали?

Подобрав с пола виноградину, Ырхыз швырнул в музыкантов.

Гебораан так себя не ведут.

Но завыла кеманча, ступив на новый круг муторной мелодии, и девушка вяло зашевелилась. Заколыхались волны полупрозрачной ткани, создавая иллюзию танца, еле слышно зазвенели украшения на ее руках. И подхватив обрывок синей ткани, заплясала мелкая толстячка с тарелками в руках.