Наивность разрушения

Литов Михаил

А любил бы он Машеньку, тогда бы я понимал его слезы, сочувствовал ему в его человечности, пожалуй, всплакнул бы с ним заодно. Раскаивался бы, я бы его утешал, искал смягчающие обстоятельства, благо что их пропасть и все они под рукой. Правда, я любил Наташу, люблю ее и сейчас, а ведь не плачу.

Это загвоздка; но если вникнуть, то никакая и не загвоздка. Будь я мастером свободы, я бы, наверное, заплакал, хотя бы от досады, что она, Наташа, презрев мое мастерство, подложила мне такую свинью. Но я скорее дилетант, я всегда только учусь, и у меня страшные срывы, я свободный человек, но я и мятущийся человек, мой путь тернист, я, в своем личном плане, первопроходец и всегда бреду в неизведанное. Порой я оказываюсь в немыслимых провалах, дырах, тенетах, в немыслимой для свободного человека тесноте, и если я говорю, что свободен, это значит лишь, что я в конце концов благополучно выпутываюсь и освобождаюсь усилием сознательной, просвещенной и ясной воли. Освобождаться приходится, естественно, с потерями, но уж плакать о них не приходится, некогда. Вот такая диалектика, милый друг Перстов! И я вышел на крыльцо, чтобы не видеть унижения его высшего сознания.

Невыносимая жалость тронула мое сердце, и я не мог больше смотреть, как он размазывает слезы и расстается со всяким представлением о мужестве и человеческом достоинстве. Я сожалел и скорбел о его душе, которую Бог дал ему не для мелочей и с которой он не умел управиться, растрачивая ее на брызги и пену. Я, опять же, не о том, что он плакал вдогонку безвозвратной Машеньке. Пусть в конце концов поплачет; только хотелось бы видеть за его слезами что-то большее. Создавай образы, надо бы мне крикнуть ему, создавай

образы истинной трагедии, истинных потерь и обретений, стань воплощением катарсиса! Но поймет ли он? А может быть, поймет позже?

О, не плакать бы мне в моей истине о нем как о невосполнимой утрате!

Приехал он поздно, метания его длились долго, и когда я вышел на крыльцо, уже занимался рассвет. Какое-то время спустя Перстов присоединился ко мне. Он уже попритих. Я вдруг подумал, что если когда-нибудь и впрямь сяду писать книгу, объемистый роман, то обязательно включу в его финальную - дай Бог только дожить!
– сцену, как два человека, стоя на крыльце, встречали серый зимний рассвет над терпящей бедствие землей. Это величественно. Это так похоже на книжки. И даже в хороших книжках подобное не редкость. Вот только не портит ли картинку своим убитым видом Перстов? Он очень сдал, он словно уменьшился в росте, усох. Стоял, опираясь на перильца, и смотрел в бледную черноту сада, а я стоял чуть сзади, смотрел на его поникшую фигурку, на его сгорбленность, на его сутулость в тисках плачевних обстоятельств и видел, какой он несчастный, больше, чем он сам мог понимать это о себе. Но, может быть, я зря болтаю, что ему нет места в моем будущем романе, в нарисованной моим воображением картине? Если ему есть место в действительности и в этой действительности я рядом с ним, разве не от меня, по крайней мере в довольно значительной степени, зависит, чтобы он перенесся вслед за мной и туда, куда унесет меня фантазия или смелая мысль? Я скрыто усмехнулся и обнял его вздрагивающие плечи. Не так уж это мало, когда нас двое. Даже если при этом рушится мир.