Наледь
Шрифт:
– Отстань!
Семен выбежал на улицу и быстро пошел в рыбный порт. Но частый топот Лизиных каблучков неотступно следовал за ним. Она всхлипывала и говорила одно и то же:
– Я же знаю, тебе так тяжело...
– Отстань!
– Ты бы не сказал такое Синельникову, кабы не драка.
Семен остановился:
– Дура ты. При чем тут драка? Такие, как Синельников, жизнь нашу обкрадывают. Пойми ты.
– Я понимаю. Только ты не прогоняй меня.
Она прижималась к нему, обнимая его за шею, и шептала:
– Не прогоняй меня, Сеня...
Он вдруг обнял ее и поцеловал в губы.
–
– Поцеловал снова и рассмеялся.
– Дура ты, Лизка... Но хорошая и умнее меня.
6
Квартиру Воронов получил на втором этаже с балконом, с видом на море. Он купил кое-какую мебель: диван, стулья, два стола, шкаф для одежды, - но все это куда-то растеклось по углам, и обе комнаты казались пустынными и неуютными. И пахло в них, как на складе, - известью, клеем и чем-то похожим на жженую резину, должно быть, от новой мебели. И все-таки это была его квартира, первая в жизни. Она казалась ему непомерно большой, со множеством дверей, раковин, конфорок. И Воронов впервые почувствовал себя богатым.
А еще он купил пианино Приморской фабрики, тяжелое, как сейф, с глуховатым звуком, но мягким и приятным. Почти все накопленные на Камчатке деньги он пустил в расход и испытывал теперь некоторое облегчение. "В отпуск туда не поеду - не на что. Бросаем якорь здесь. Точка..."
За этими квартирными хлопотами пришло и душевное спокойствие. Хоть женитьба не состоялась, зато квартира есть. Тоже неплохо.
На новоселье нагрянуло много гостей. Пришел и Юпо, и Синельников с Лукашиным, и начальник производственного отдела Зеленин, и Мишка Забродин вместе с Катей, к удивлению Воронова. Но главное, пришел старый друг Воронова - Володька Терехин, тот самый Володька, с которым они хлебали армейский суп из одного котелка и который теперь стал вездесущим дальневосточным журналистом - он и корреспонденции пишет, и очерки, и черт знает чего только не пишет.
После нескольких шумных тостов, когда за столом стало оживленно и говорили кто во что горазд, Терехин потянул за собой Воронова, прихватил бутылку, и они вышли в обнимку в соседнюю комнату.
– Ну вот, старик, мы с тобой снова вместе. Встретились на краю земли. Терехин поставил бутылку на стол и взял Воронова за плечи.
– Дай-ка я на тебя погляжу.
– А ты вроде еще длиннее стал, - сказал Воронов, улыбаюсь.
– И уши у тебя будто отросли.
Терехин ощупал руками свои большие оттопыренные уши, беззлобно засмеялся:
– А ты все такая же язва! Эх, старик! Сегодня с рыбаками прихожу с моря, устал, как черт. Думаю, только бы дотащиться до дому. А мне говорят, что появился в нашей гавани Воронов, получил участок и уже шумит. Сколько же мы не виделись? Почти три года.
– Да, почти три. На Камчатке я изредка почитывал твои длинные очерки.
– Не могу коротко писать, беда моя.
– А ты восторгайся поменьше, оно и выйдет короче.
– Нельзя не восторгаться, Сергей. Ты смотри, что делается кругом. Вот на этом месте, где мы сейчас с тобой стоим, два года назад шумела тайга. А в бухте? Давно ли на рейде покачивались только старые кунгасы? А теперь пирсы железобетонные, новенькие сейнера! А молодежь! Сколько к нам едет орлов с запада! Это воспевать надо. Газета, братец мой, это - гимн нашему труду, а журналисты - поэты в прозе.
–
– Ну ладно, давай выпьем, а там разберемся.
– Воронов налил в стаканы водку.
– Будь здоров!
– Как твои успехи в музыке?
– спросил Терехин.
– Так же, как твои в поэзии.
– Воронов ткнул его в бок, и оба засмеялись.
– Мы с тобой, так сказать, нештатные творцы. С нас взятки гладки, сказал Воронов.
– Славно сказано. Выпьем за творцов.
Терехин разлил остаток водки, выпили.
– А помнишь, Сергей, День Победы? Вечерняя Дворцовая площадь, море народу и сверкающий в огнях купол Исаакия!
– Врешь, бродяга! Купол Исаакия был весь заляпан серой краской.
– Ну, значит, мне показалось. Не в этом же суть, это детали. Главное мы с тобой, два солдата-сапера, два будущих студента - строитель и филолог, идем вдоль Невы и мечтаем.
– Опять врешь! Мы просто горланили и были пьянее, чем сейчас.
– Не придирайся к деталям. Ты сказал, что, пока не построишь сотню домов, - не сядешь за пианино, а я поклялся написать сотню очерков, потом взяться за стихи.
– И полгода сочиняли песню, - усмехнулся Воронов.
– Помнишь? "Ты далека, Россия, с ветрами буйными, с вихрями снежными..."
Он подошел к пианино и взял несколько резких аккордов.
– Помнишь? Кроме этих двух строчек, кажется, так и не продвинулись...
– Зато с каким жаром сочиняли...
– Кстати, почему - "Ты далека, Россия"? Этого я так и не понял.
– Мода была такая... Все куда-нибудь уезжали, кто в Германию, кто в Китай... Ну, как на стройке? Освоился?
– Вроде бы. Все тихо и гладко. Все как будто довольны, а особенно Лукашин.
– Я решил написать о нем очерк. Примерный руководитель.
– Не руководитель, а начальник. Разница! Эх, хороший бы из тебя богомаз вышел... в старину.
Терехин засмеялся.
– Люблю тебя, Серега, хоть и грубиян ты. Давай споем приморскую.
Воронов одним пальцем стал аккомпанировать, и они запели:
За мысом песчаным погасла заря,
В дозор вышел месяц, подняв якоря,
В лучах его тусклых лежит, молчалив,
Широкий Амурский залив.
Они не заметили, как в комнату вошел сильно захмелевший Зеленин.
– Хм, слова-то какие, - ухмыльнулся он за их спиной.
– "Месяц, подняв якоря". Уж эти поэты - и якоря месяцу навесят, и рога приставят, и еще черт знает что.
– Он подошел к столу, наклонил бутылку и, убедившись, что она пуста, поставил на место.
– М-да... Вы здесь поете, а там начальство сердится. Начальство любит почет и внимание к своей персоне, даже в гостях.
– А твоя персона что любит?
– спросил Воронов.
– Водку.
– Вот учись у него краткости, - сказал Воронов Терехину.
– Все ясно, ничего не убавишь и не добавишь.
– Нет, почему ж не добавить, - возразил Зеленин.
– Пошли к столу и добавим.
Их встретил Лукашин поднятой стопкой:
– Вы что ж это прячетесь, деятель?
– Виноват! Друг с Фонтанки утащил...
– сказал Воронов, наливая себе.
– А мы здесь как раз отмечали вашу домовитость. Значит, с Фонтанкой покончено навсегда. За дальневосточное пополнение!