Наливайко

Ле Иван Леонтьевич

— Есть новость, — сказал полковник Нечипор, беря из рук Лободы гетманский рожок с табаком. — Скверная новость, гетман… А расскажите-ка, пан сотник, сами.

Нечипор дал пройти сотнику, слепому на один глаз, на который вечно надвинута была остроконечная войлочная шапка, снятая со степного татарина.

— Предательство, пан гетман! Киевляне наших послов обесчестили.

Незастегнутый пояс гетмана скользнул по ногам и упал, чуть-чуть звякнув скупым серебром. Лобода, подняв пояс, услужливо опоясал им крепкий стан Микошинского, который,

как подсолнечник за солнцем, поворачивался за сотником, не скрывая тревоги и гнева.

— Как это обесчестили?

— Взяли их на допрос…

— Разве не это я говорил?! — воскликнул Лобода. — Не послов к ним посылать, а кошем идти…

Микошинский махнул рукою на Лободу, чтобы он замолчал. Сотник продолжал: ‘

— Взяли на допрос по польскому приказу и пытали. Сотник Ворона умер в подвале, а Ляхович еле жив, сейчас на хуторах у селян.

— Проклятье!.. Воевода Острожский, наверное, об этом и не знает. Пан Лобода, склоняюсь перед вашим опытом. Выступайте с кошем по Днепру в Киев, а потом…

— Потом я уже сам, пан гетман, найду дорогу, куда казаку нужно. Сегодня же выступаю. Я покажу им, как уважать Низ! Разве мы турки какие-нибудь или москали, чтоб на «с в подвалы?

— А москалей вы напрасно валите сюда. Ой, погубите вы, Риторе, казацкую жизнь ни за понюшку табаку! Не доживете до человеческой смерти.

— Так что ж, по-вашему, Нечипор, мне собачья,

что ли, смерть суждена? Начинаете надоедать своими шутками…

Из куреня старшины выходили молча. Никто не возразил Микошинскому. Всем было ясно, что киевлян следует проучить, дабы знали, как оскорблять сечевых послов.

А в сумерки скрытые в камышах и «заводях лодки стали выплывать из Базавлука против течения. Одна за другой, почти без звука, выплывали на середину реки, словно ночные привидения. Изредка скрипнет в кольце весло, выругает старшой неосторожного гребца. Со столетних дубов, лип и осокорей да из-под корней верб шарахались совы. Летучие мыши стайками пролетали над лодками с казаками и пушками. В степи за лесом совсем потух горизонт. Спеша за солнцем, как младенец за матерью, закатился и серп молодого месяца. Потухала и одинокая песня далеких степных чабанов.

— Лишь бы погодка не подвела… У Киева есть еще чем откупиться. А славно «поступили землячки, как по-писаному… — бормотал сидевший в передней лодке Лобода, вглядываясь в контуры скалистых берегов Днепра.

14

Летом Ян Замойский вернулся из Праги, прервав свою дипломатическую поездку к императору Рудольфу II. Получил сообщение из Стобниц о рождении сына, которому Барбара предлагает дать имя Томаш.

Радоваться этому рождению или печалиться? Чей сын, чья кровь, кому граф Ян Замойский передаст честь польского шляхетского рода, передаст графское имя? Томаш Замойский!

В коронной канцелярии встретил своего тестя, Подканцлера Тарновского. Вспомнились взгляды подканцлера на казаков, на их притязания. Мелочи,

казалось бы: нобилитованным украинцам предоставить права польской мелкой шляхты, а запорожцев признать коронным приграничным войском, выплачивать им жалование, дать старшинам титулы, привилегии, конфедерации, сеймы… Совсем пустяки. А не «роются ли за всем этим семейные влияния? Не старается ли здесь дочь Тарновского Барбара за некоего украинского казака Наливайко?..

— Понимаете, отец, радость отцовства отравлена у меня ядом подозрений. Гетман польный так и говорит: «Стар ты, Ян, чтоб у тебя…»

— На твоем месте, пан канцлер, я запретил бы Жолкевскому вмешиваться в твою личную жизнь. Не верю я в искренность этих намеков, а его визиты к моей дочери Барбаре в Замостье и Стобнице в отсутствие ее мужа кажутся странными, если говорить только о дружеских отношениях. Я получил письмо от дочери.

— Она жалуется на Станислава?

— О, пожалуйста, пусть пан канцлер не волнуется! Она пишет родственное письмо отцу и, понятно, жалуется. Пан Жолкевский пугает ее своим поведением. Он выдумывает, будто Барбара посылала письма какому-то казаку, и этим шантажирует…

— Письма к грабителю, пан подканцлер, а не к казаку.

— Простите, пан канцлер, будто Барбара посылала письма к грабителю, лотру, изменнику…

3амойский смял в кулаке и бросил на пол лебединое перо подканцлера.

— Письма к грабителю… от супруги графа, канцлера коронного…

— Однако простите, пан канцлер, чорт побери… это — умышленная и злостная выдумка болезненной фантазии. Прилично ли вам, пан граф, так легковерно puscic uszy па targ, позорить честь Барбары и мою честь…

Канцлер, как осужденный, свесил голову на грудь и прошелся по комнате. Примирился ли граф Замойский с несколькими смелыми, по мнению подканцлера, утверждениями Жолкевского, принял ли во внимание политические выгоды своего брака, — он не ответил прямо на вызывающе резкие слова Тарновского.

— Верно, отец, верно. О поведении Станислава я подумаю… Но…

Подошел, словно подкрался, к тестю и, дружелюбно глядя ему в глаза, твердо закончил:

— Но пану Жолкевскому граф Замойский привык верить!

— То как понимать все это мне, отцу?

— А… оставим это!

— Я не позволю так порочить мою честь. Жолкевский — выродок русинский, схизмат в кармане, а на людях католичеством клянется. За булаву коронную, за привилегии двора королевского эта… лиса способна.

— Вы, пан Тарновский, волнуетесь и говорите неуместные вещи… Какие есть государственные новости? Что слышно с Украины, из Москвы? Рудольф так и говорит про Наливайко, как про вольную кавалерию Острожских. Они разбили турков за Молдавией. Этот сотник напугал семиградское, валахское панство. К нему тысячами стремятся всякие бродяги, голь, — даже из турецкого войска переходят: убивают начальников, а сами идут казаковать. Это страшное нашествие простонародья, какого еще не знала Великая Польша.