Нам было по девятнадцать
Шрифт:
– Шарипов!
– Я, товарищ командир.
– Не ухаживай за поваром, как за барышней.
На узкоглазом лице Муссы вспыхивает и гаснет улыбка, лицо становится серьезным и даже грустным. Я знаю, что здоровяк Шарипов всегда голоден, и его голова часто занята мыслью, как достать поесть. Пожалуй, это самая трудная проблема весной 1942 года здесь, под Зайцевой горой, где бои идут уже много месяцев.
Мусса – татарин. В моем маленьком взводе бойцы восьми национальностей, но больше всего казанских татар.
Мусса Шарипов выделяется среди них. Он крепок, как дуб, широк
У Шарипова один недостаток, который ему, пожалуй, не преодолеть: чрезмерный аппетит. Он сможет съесть за один раз обеденную порцию целого отделения, но он не съест, потому что Мусса человек необыкновенной честности. Вот если у повара останется, тогда…. Тогда он, наевшись, падает на землю и страшно храпит во сне. Но и обильная еда, и спокойный сон здесь редкость. Зато очень часты атаки и контратаки. И часто смерть. Мы к ней привыкли. А Шарипов даже не думает, что она коснется его, – мечтает:
– Вот кончу войну, приеду в Казань и устрою такой сабантуй! На всю улицу!
В нем девятнадцатилетнем парне, еще много мальчишеского: «Сейчас бы в кино сходить. Придешь, а там одни девчонки. Ребята на фронте».
После этого Мусса начинает петь по-татарски. Песни у него больше грустные, задумчивые. Их слушают все бойцы и вздыхают.
– После войны пойду в артисты, в театре петь буду,…Товарищ командир, а вы кем будете после войны?
Возле него всегда собиралась группа бойцов: боец любит послушать песню и помечтать при этом. Я тоже часто присаживаюсь рядом и слушаю, как Мусса тоненьким голоском тянет свои песни. Мы с Муссой ровесники: сорок лет мы делим на двоих. Он с Волги, я с Оки. И как эти две русские реки сливаются своими водами, так мы, русский и татарин, слились в едином помысле разбить врага, освободить Россию от фашистов.
– Как думаешь, командир, увидим мы эту ихнюю столицу, Берлин? – спрашивает Мусса.
Под Зайцевой горой, на калужской земле, он думает о том, как дойти до фашистского логова. Он ни на минуту не сомневается в победе. Я тоже не сомневаюсь. И никто не сомневается здесь, даже мертвые. Сидя в болотах, залитых водой, мы мечтаем о грандиозных бросках, о замечательных победах. Когда-нибудь все это будет, а пока перед нами все та же чертова гора, которую мы занимаем и опять отдаем. А у немцев самолетов столько, что сколько мы их ни сбиваем, они опять идут. Мы думаем, что у нас когда-нибудь будет не меньше, а пока надо побеждать врага винтовкой и гранатой. И еще пулеметами. Их у нас немало. Один из них в умелых руках Муссы Шарипова.
В руках Муссы пулемет – оружие страшное. Он бьет из-за каждой кочки, из каждой ямки, из каждой воронки. В наступлении на гору Мусса применяет свою тактику: скрытно приближается через равные интервалы. Бойцы, слыша голос пулемета, смелее атакуют. Вот почему Мусса больше всего старается «не потерять голос». Но в последнем наступлении случилось, что он все же голос потерял. Почти на самой верхушки горы пулемет замолк. В пылу атаки Мусса не заметил, что в
На войне тот воин, кто находчив и смел. Мусса нашелся. Он подобрал пулемет убитого и пошел вперед, применяя свою испытанную тактику.
Немцы, введя в бой танки, сбросили наших с горы.
После боя я увидел Шарипова. Он был мрачен и зол:
– Я угробил пулемет тогда, когда он был нужен больше всего.
– Пулемет с тобой, и он действует.
– Все равно я его угробил. В него попал песок, а песок не должен попадать в него, да еще в такой момент.
Мусса страдал.
– Понимаешь, – со слезами в глазах говорил он, – ведь я мог убить еще не одного фашиста, и не убил.
– Убьешь в следующий раз, Мусса.
Он подумал и решительно ответил:
– Убью. В три раза больше убью.
Когда оставшиеся в живых солдаты отдыхали, Мусса уполз в кусты и пропал. Я ждал час – он не возвращался. Я пошел его отыскивать и увидел Муссу, ползущего со своим ручным пулеметом от канавы к канаве. Он учился продвигаться от укрытия к укрытию так, чтобы не касаться пулеметом земли. Он хотел овладеть высшим боевым искусством красноармейца-пулеметчика. И в своей ожесточенности, дав клятву победить, полз бы так, наверное, тысячи километров.
Мусса не давал себе отдыха, не делал перерывов ни на минуту. Это было похоже на самоистязание. Он даже не замечал меня. Я не стал ему мешать, поспешил удалиться.
Шарипов вернулся к вечеру, грязный, но повеселевший и голодный, как никогда. Я попросил ротного повара накормить его вволю. Он в тот день заслужил маленькую награду. Наевшись, он не лег, как обычно, и не запел, как это делал в свободную минуту. Сидел и думал. Я подсел к нему.
– Что, вспомнил родной Татарстан?
Он словно не слышал моего вопроса. Наконец, после долгого молчания ответил:
– Не забываю родину ни на минуту, но сейчас я думаю о другом.
– О чем?
– О том, как лучше воевать. Второй год войны, много месяцев сидим мы вот в этом болоте перед чертовой пуговицей. И не как не можем ее оторвать.
– Техники мало, Мусса. Видно она нужнее на других фронтах.
– Отсюда путь на Берлин короче. Гитлер это знал, когда шел на Москву. Если мало техники, надо создавать ползучие команды и действовать по ночам. Команды – невидимки, ночные призраки, вооруженные пулеметами. Я первый поведу такую команду. Свалимся на спящих немцев, разорвем, задушим. Разве найдут нас их танки и самолеты?
Я слушал Муссу и думал, что очень многие красноармейцы и командиры под Зайцевой Горой ломают голову над тем, как лучше воевать, чтобы вырезать это окровавленное возвышение земли, именуемый горой.
Между бойцами идет даже какое-то невидимое соревнование, чтобы придумать наилучшие способы ведения боя на Зайцевой Горе. Мы, командиры взводов, это хорошо видим. Мне, такой как Шарипов, дает много. А главное, он учит видеть противника таким, какой он есть – упорным, когда впереди него танки, и трусливым, когда наши бросаются в их окопы. Он не принимает рукопашного боя и панически боится штыка.