Нам нужна великая Россия
Шрифт:
И тут последовал удар ногой Кто-то из толпы принялся бить каблуком, тяжелым таким, солидным, хорошим, по темечку того мальчика, что поменьше. И...
Меньше чем в минуту, да что там, в се кунд десять, много, пятнадцать, все закончилось. На брусчатке остались лежать три трупа: матери - и двух мальчиков, не юношей даже, у одного из которых каблуком был раскроен череп.
Николаю Егоровичу та сцена врезалась в память до конца своей жизни. Но потом, в мемуарах своих, не лишенных даже известной доли рефлексии, он боялся дать
И, верно, никто уж не вспомнил, что в руке у той женщины была зажата бляха с отчеканенным числом шестьсот шестьдесят семь...
Глава 5
В настоящее время я утверждаю, что Государственной Думе,
волею Монарха, не дано право выражать Правительству
неодобрение, порицание и недоверие. Это не значит, что
правительство бежит от ответственности. Безумием было бы полагать,
что люди, которым вручена была власть, во время великого
исторического перелома, во время переустройства всех
государственных, законодательных устоев, чтобы люди, сознавая
всю тяжесть возложенной на них задачи, не сознавали и
тяжести взятой на себя ответственности, но надо помнить,
что в то время, когда в нескольких верстах от столицы
и от Царской резиденции волновался Кронштадт, когда
измена ворвалась в Свеаборг, когда пылал Прибалтийский край,
когда революционная волна разлилась в Польше и на Кавказе,
когда
промышленном районе, когда распространялись
крестьянские беспорядки, когда начал царить ужас и террор,
правительство должно было или отойти и дать дорогу революции,
забыть, что власть есть хранительница государственности и
целости русского народа, или действовать и отстоять то,
что было ей вверено.
П.А. Столыпин
Со всех концов города стекались новости, одна другой хуже. Телефонный аппарат буквально разрывался в первые полчаса. Однако потом будто бы все отрезало. Сперва Столыпин даже не понял, что же изменилось. А потом замер на мгновение, - и произнес:
– Тихо...телефон не звонит...
– многозначительно произнес, словно бы ни к кому конкретно не обращаясь, премьер-диктатор.
Балк снял трубку:
– Барышня! Барышня! Двести двадцать три, будьте любезны, - молчание. Он вслушивался в голос из трубки.
– Это Балк. Да-да, он самый.
Брови градоначальника разошлись: Александр Павлович ненадолго расслабился. Однако пальцы, зажимавшие ремень (по старой, обер-полицмейстерской еще, привычке), были все так же скрючены волнением. Балк подозревал нечто неладное. И пусть в предыдущие дни чутье совершенно подвело его! Но уж сейчас, когда опасность грозила ему самому, все чувства, вплоть до седьмого (исключительно "сыскарского"), напряжены оказались до предела.
– Алло! Казармы лейб-гвардии Финляндского полка? Что? Нет? А кто? Магазин мсье Эркюля? Пардон, мсье!
Балк не положил даже, бросил трубку, чтобы тут же ее поднять снова.
– Барышня! Барышня! Это Балк! Да, градоначальник Петрограда! Соедините меня с казармами лейб-гвардии Финляндского полка! То есть как не можете? Я Вам приказываю!
Он отдёрнул руку с зажатой трубкой. Насупленные в ярости брови делали лицо его, от природы обаятельное, карикатурой. Указательной палец левой руки нещадно барабанил по застежке на поясе. Звук этот, по-видимому, еще более раздражал градоначальника.
– Говорило мне мое сыскарское чутье: надо городовых не только вождению трамваев обучить, но и телефонному делу...Не подвело чутье, клянусь Богом!
Балк в третий раз повторил действо с трубкой. Только на этот раз голос его был уже не просто властным, но яростным: так хозяин дома обращается к затеявшему кутеж у его калитки оборванцу.
– С Вами говорит Балк! Что у Вас там происходит?
Похоже, ему дали ответ: градоначальник выпучил глаза. Из бледного лицо его стало кроваво-красным, а ноги даже подкосились. Он словно бы не присел, а сполз по враз сгустившемуся воздуху. Рука его, сведенная судорогой, так и повисла плетью на телефонной трубке.