Нам здесь не место

Санчес Дженни Торрес

Отец Хименес говорит, что Чико больше ничего не требуется, что он не будет испытывать ни боли, ни голода, ни жажды. Теперь он в безопасности, в надежных руках Бога. Я знаю, что отец Хименес обязан говорить именно это. Такие слова положено произносить всем священникам. И пусть даже какая-то часть меня не желает ничего слушать, другая часть позволяет словам падре омывать мое сознание, подобно воде, и цепляется за надежду, которую они несут. Но я уже больше не знаю, во что мне верить. И даже не знаю, верю ли я в Бога. Ведь если Бог существует и все

видит, почему же тогда он не видит нас?

Почему?

И почему мы должны умереть, чтобы наконец-то оказаться в безопасности? Почему лишь в смерти мы можем воссоединиться с нашими матерями? Но это вопросы, на которые никто и никогда не даст ответы. А может, на них и нет ответов. Просто нет, и все.

Падре Хименес заканчивает, и теперь патио наполняют лишь голоса молящихся да мерцание свечей. А еще тут Чико.

Его кладут в ящик. А потом поднимают на плечи.

И мы идем на кладбище.

Чико опускают в вырытую кем-то яму.

И падре снова говорит, но я могу думать только про идиотскую улыбку Чико. Потом я бросаю в яму горсть земли, и каждый ее комок тяжелым грузом ложится на мое сердце.

Как я оставлю его здесь?

Но я так и поступаю. Мы так и поступаем. Я бросаю на него все новые и новые комья земли. И они летят в свежевырытую яму.

И вот он уже глубоко под землей, словно его никогда и не было. Но он был! Даже если миру не было до него никакого дела.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Despedidas

Прощания

Крошка

Я чувствую, как кто-то смотрит на меня, когда я стираю свою одежду в раковине за зданием прию-та. Но когда я поднимаю взгляд, с трудом верю своим глазам: это действительно она, женщина, которая была на поезде и в поле. Это ее я видела, паря над ней в небе, и ее мысли — мольбы о помощи — я тогда услышала. Она стоит в дверях, склонив голову, и обнимает за плечи девочку. У нее напряженный взгляд.

— Соmо esta? Как он, твой брат? — спрашивает она, имея в виду Пульгу. — С ним все будет в порядке?

Когда я в первый раз увидела их тут, девочку и ее родителей, то подумала, что это призраки. Я не знала, что в ту ночь им удалось вернуться на поезд, и не знала, что они тоже тут остановились. Но вот она здесь. Она была среди женщин, которые омывали лицо Чико. И ее муж тоже здесь: он был среди тех мужчин, что сколачивали и несли гроб.

Я отрываю глаза от джинсов, которые перед этим старательно терла, и говорю женщине:

— Я не знаю…

Она кивает. Не понимаю, как можно чувствовать связь с посторонним человеком, чувствовать, что вы были знакомы в какой-то другой жизни, но именно такое ощущение у меня и возникает.

— Поезд отходит завтра, — говорит женщина. Она все так же напряженно смотрит на меня, будто пытаясь вспомнить, где и когда мы виделись. — Ты должна сделать так, чтобы вы на него сели. Заставь его ехать дальше.

Я знаю,

что она права. После похорон, которые были три дня назад, Пульга не сказал ни слова. Если не заставить его поскорее уехать, он, пожалуй, будет все глубже и глубже тонуть в своем горе, пока оно окончательно его не поглотит. Но я боюсь, что он откажется, что он не сможет покинуть Чико.

Оттуда, где я стою, видно кладбище. При мысли о том, что придется уехать от Чико, меня пронзает чувство вины, челюсти сжимаются, и на щеках начинают ходить желваки.

Женщина подходит ближе, осторожно берет у меня из рук мыло и принимается тереть им мою одежду.

— После того как случается что-то ужасное, иногда кажется, что жить дальше невозможно, я знаю. Но… ничего другого не остается, — говорит она, берет меня за руку и пожимает ее.

Как только это происходит, я понимаю, что знала ее прежде. Что между нами существует связь из тех, что никогда не прерывается и тянется сквозь века, сквозь прошлое и будущее. Эта женщина любила меня, я любила ее, и наши пути пересекались в прежних жизнях.

Она улыбается и говорит:

— Ты кого-то мне напоминаешь.

— Кого?

Она пожимает плечами, продолжая тереть мою одежду, и воздух наполняет запах лимонного мыла.

— Не знаю, — отвечает она со вздохом, — но точно напоминаешь.

Я смотрю на нее и гадаю, не была ли она мне в прошлой жизни матерью, сестрой, а может, тетей, кузиной или лучшей подругой.

Мы беремся за противоположные концы моих штанов и выкручиваем их, как будто делали так уже миллион раз. Потом она вешает джинсы на бельевую веревку, натянутую через задний двор приюта, и закрепляет их деревянными прищепками. После этого помогает выстирать остальную одежду, мою и Пульги. Мы в едином ритме проделываем с каждой вещью одни и те же действия. Дочка женщины тянет ее прочь, говорит, что проголодалась.

— Bueno, завтра мы будем на этом поезде. Сделай так, чтобы вы с ним тоже там были, — снова говорит мне женщина.

Я киваю:

— Хорошо.

Она вместе с девочкой уходит в дом, а я остаюсь и стараюсь вспомнить, в какой из прежних жизней знала ее, но у меня ничего не получается.

Потом я сажусь на скамью и таращусь на двор. Я думаю о Чико.

И о матери.

Мечтаю о том, чтобы снова увидеть их обоих.

И начинаю плакать, проливая слезы, которые нужно пролить, чтобы идти дальше.

Ночью, растянувшись на полу, где нам постелили, я смотрю на Пульгу. Он лежит, уставившись в потолок.

— Завтра отходит поезд, — начинаю я. Он не смотрит на меня, но я знаю, что слушает. — Нужно сесть на него, Пульга.

Я вижу, как учащается его дыхание, как быстрее начинает подниматься и опадать грудь, как шевелится кадык, когда он сглатывает готовые вырваться всхлипывания. Но он молчит.

— Я знаю, ты не хочешь ехать. Я знаю, что ужасно покидать Чико, но… мы не можем остаться здесь навсегда.