Нам здесь не место
Шрифт:
— Двоюродная сестра матери сказала, что та все плакала, не переставая, и всю ночь на бдении у тела, и на могиле. Выла на всю улицу, как койот. Как зверь, которому отрубило лапу.
Я слышу этот вой так громко и отчетливо, что мне даже кажется, что это поезд притормаживает или кто-то плачет рядом.
— Она не могла перестать рыдать ни на секунду. А на похоронах…
Я вижу мать рядом с маленьким гробом, из ее открытого рта вырываются ужасные звуки.
— …как раз когда священник предавал тело ее сына земле, она вдруг замолчала. А после
Я вижу, как развевается черное платье женщины, когда она исчезает в яме. Слышу стук упавшего тела, вижу суету — это мужчины прыгают за ней, хватают, насильно тащат наверх, а она царапает им лица и умоляет похоронить ее вместе с сыном.
— Женщину отвели домой, но на следующий день нашли ее безжизненное тело на могиле сына. Пришлось снова раскопать могилу, открыть гроб, достать ребенка и положить их вместе в другой гроб, побольше. И снова похоронить. Вместе.
Я пытаюсь открыть глаза. Когда они распахиваются, передо мной все плывет, и я чувствую, как жжет глаза.
Я отбрасываю руку Крошки со своего сердца, и меня будто подкидывает при этом.
Она тянется обнять меня, но я не даю ей этого сделать.
— Не трогай меня. Зачем ты это рассказала? — Я смотрю ей в лицо и злюсь, потому что ее история до сих пор звучит у меня в ушах, живет в разуме и сердце.
Она тоже глядит на меня в упор и говорит:
— Потому что если ты не можешь бежать навстречу чему-то, Пульга, то хотя бы помни, от чего ты убега-ешь.
Я трясу головой, пытаясь забыть, но не могу этого сделать. А глаза все жжет.
И сердце продолжает биться, биться, биться у меня в груди.
Когда пейзажи с пышной зеленью исчезают, я чувствую какое-то злобное удовлетворение. Пока мы едем по уродливым, высохшим, бесцветным землям, я смотрю на Крошку, и мне хочется сказать: «Все-таки мечтать — это глупо». Но я не говорю этого. Потому что, даже когда поезд въезжает на территорию сортировочной станции, где нет ничего, кроме пыли, даже когда мы снова слезаем с поезда, у Крошки такой вид, как будто она верит в эти свои мечты.
А потом мы садимся на очередной состав, на котором еще меньше народу. Крошка разговаривает с одним из наших спутников, после чего нагибается ко мне поближе и шепчет:
— По-моему, на нем мы доберемся до Алтара.
Она ждет реакции, всматриваясь в мое лицо, пока мы едем по пустыне, где лишь обожженный солнцем песок и оранжевое небо, — самое пекло адского маршрута.
— Это последний поезд, — говорит она.
Я смотрю на пустыню и жду, когда почувствую хоть что-нибудь: возбуждение, облегчение, радость… Но ничего подобного не происходит, и я просто киваю.
Мы сидим, а часы тянутся один за другим. Ничего не происходит, только поезд несется вперед и горячий ветер хлещет по лицу. От него трескается кожа и кровоточат щеки. И все это время мне кажется, что я оказался посреди битвы между Богом и дьяволом. Но даже если это действительно
Может быть, тогда я по-прежнему верил бы в него.
Но Бог забрал Чико. Это его кровь была пролита, и ради чего? Что бы подумал мой друг, знай он… Знай он, что я не хочу двигаться дальше, не хочу бежать. Что я просто хочу остановиться. И чтобы все остановилось.
И наконец, наконец-то, так оно и происходит.
Крошка
Поезд прибывает на станцию.
Мы в грязи и в пыли, похожи на насекомых, которые годами ползали глубоко под землей и вот теперь вылезли наружу. Мы похожи на мертвецов, созданий из преисподней, что вырвались оттуда на поверхность. А еще мы выглядим в точности как те мумии, в которые этот зверь превращает каждого, кто на нем путешествует. Спотыкаясь, мы ковыляем прочь от поезда, шатаемся и прихрамываем на ходу, а в головах у нас туман.
Вот как мы выглядим.
Но внутри меня наполняют облегчение и надежда. Я не чувствую себя мертвой.
Я чувствую себя живой.
Оглянувшись назад, я смотрю на Ля Бестию, на этого зверя, монстра, на этот дьявольский поезд. На эту жуткую конструкцию, которая отняла жизнь у Чико, но помогла нам с Пульгой добраться сюда. Что-то поднимается у меня в груди: мне одновременно хочется прошептать слова благодарности и зашвырять камнями эту бесчувственную смертоносную тварь. Мне страшно даже открыть рот, я боюсь, что из меня польются звуки, что эмоции вспыхнут и затопят меня, как уничтожающая все на своем пути лава.
Но Пульга как неживой.
— Ехать больше не надо, — говорю я ему, подавляя всхлипы.
Он будто не понимает. Осунувшийся, с пылью на ресницах, он смотрит прямо перед собой и не хочет оглянуться. Ни слезинки, ни слова, ни проблеска эмоций на лице.
Вслед за остальными людьми с поезда мы идем в город Алтар, и с каждым шагом атмосфера становится все тяжелее. Вначале я думаю, что это из-за пыли, которую мы вдыхали, которая проникла в горло, нос и легкие. Но чем дольше мы идем, тем яснее становится, что дело не в ней, а в ощущении опасности, которой пропитан весь этот город с благочестивым названием.
Алтар. Перед алтарем мы преклоняем колени и молимся.
Но это маленький жуткий городок. И очень тихий. Народу на улицах немного, изредка мимо проезжают машины, они притормаживают, и люди в их салонах подолгу смотрят на нас. Я знаю, как мы должны выглядеть в их глазах.
В каждом устремленном на нас взгляде сквозит подозрение. Люди оценивают и запоминают нашу внешность.
— Что-то тут есть ужасное, — говорю я Пульге. Он смотрит на меня, но глаза у него тусклые.
— Чувствуешь?