Нам здесь жить. Тирмен
Шрифт:
На углу Английского проспекта и хорошо знакомой ему Садовой шкет-беспризорник бесцеремонно ухватил мальчика за рукав вычищенной и подшитой шинельки. Пьеро не успел испугаться – в ладонь нырнула маленькая, вчетверо сложенная бумажка.
Почерк Леонида Семеновича он увидел впервые.
Как и адрес, куда следовало приехать.
– Жив, Камушек? Молодец!
Встретились не в квартире, не на «хазе» – в пустом гулком дворе. Черные окна, груда пустых бочек, телега без двух колес.
Снег…
– Я вот…
То, что «вот», Пьеро понял сразу. На Леониде Семеновича была не знакомая куртка, а огромная доха, надетая странно, боком. Мальчик всмотрелся. Понял.
– Вам руку перевязать надо, Леонид Семенович. К доктору бы!
Он пытался выговаривать слова твердо, по-взрослому. Кажется, получалось. Сероглазый усмехнулся в ответ, хоть и не без труда. Простреленную левую руку держал на весу, аккуратно, словно младенца.
– Доктора найду. Не волнуйся, Камушек! Только плохи дела, со всех сторон обложили…
Мальчик быстро оглянулся. Снег, бочки пустые, окна с битыми стеклами. Никого нет. Кто обложил?
– Плохо дезертиром быть, Камушек! Если станешь тирменом, меня вспоминай почаще. И вообще… Вспоминай, братец младший. А сейчас… Сейчас один ты мне помочь можешь. Понял?
Не шутил Леонид Семенович, прямо в глаза смотрел. Подобрался Пьеро, губы обветренные сжал:
– Понял!
Пантелкин двинул раненой рукой, застонал еле слышно. Достал из кармана листок бумаги: сложенный, как давешняя записка.
– Письмо. Отнести нужно сейчас и дождаться ответа. Ясно? Обязательно дождаться ответа. Если тот человек… Его Серегой Кондратьевым зовут, не спутай. Сергей Иванович Кондратьев… Если заартачится, шуметь станет, ты ему скажи, чтобы письмо еще раз прочел. Повнимательнее.
Слушал мальчик. Запоминал. Прикидывал, что надо патронов попросить к «бульдогу паппи». И о раненой руке думал. Не застудил бы ее Леонид Семенович на морозе!
– Ну, беги, братец младший!
Ленька Фартовый выбросил вперед здоровую руку, словно стрелять собрался. Не выстрелил – по голове мальчика погладил, по шапке-ушанке. Снял бы, так вторая рука подвела. Не на снег же шапку бросать!
– Беги!
Дернулось что-то в груди у Пьеро, болью зашлось. Хотел возразить, переспросить, остаться…
Побежал.
Долго бежать пришлось. Бежать, трамваем ехать, на поезде пригородном до станции Славянка. Хорошо, что несколько «лимонов» в кармане нашлось. Толстуха Лелька на конфеты дала. На станцию лишь ночью добрался. Дальше просто – барак двухэтажный, в угловой комнате, что на первом этаже, свет горит. Значит, все правильно. На месте.
Нашел дверь, письмо в кармане шинельки нащупал. Постучал.
– Мне Кондратьева!
А вот и Кондратьев, такой, как Леонид Семенович описывал: маленький и очкатый. При галифе, в сапогах, но без рубашки. Поглядел на него Пьеро внимательно, оценил. Хуже Сеньки Гаврикова!
– Назовитесь полностью, пожалуйста.
Это для верности. А еще чтобы не слишком нос задирал.
Изумился очкатый, однако спорить
– Кондратьев Сергей Иванович, инспектор 1-й бригады. Чего тебе, мальчик?
Похолодел Пьеро. Понял, какой бригады – не паровозной, ясное дело. Только делать нечего. Достал письмо, протянул:
– От Пантелкина Леонида Семеновича.
Долго читал инспектор Кондратьев, видать, не один раз. После очки снял, наклонился, щами дохнул:
– А с чего это Фартовый вообразил, что я тебя, урка малолетняя, спасать стану?
Думал ответить Пьеро – смолчал. Зажмуриться хотел – не зажмурился. Так и стоял. Ровно.
Фыркнул инспектор Кондратьев, развернул письмо, к свету поднес:
– Что это, знаешь?
Взглянул Пьеро, удивился. Вроде буквы, а вроде и нет. Буквы, наверное, только не наши. И не французские. Знакомые? Может, да, а может, и наоборот совсем. Сколько их? Раз, два три…
Из домзака Пьеро вышел через два месяца. Не на свободу, понятно. Выписали ему бумагу в колонию Макаренко, под город Полтаву. Объяснили: самая лучшая, недаром именем пролетарского писателя Горького названа. Не убежишь, даже не пытайся!
Фамилию и отчество, дабы в бумагу внести, будущий коммунар назвать не смог. Забыл напрочь. Пришлось инспектору Кондратьеву собственной фамилией поделиться. С отчеством же не вышло. Уперся Петр, словно и вправду камнем стал: пишите Леонидовичем.
Переглянулись, хмыкнули. Записали.
И послали под конвоем.
Через месяц к коммунару Кондратьеву после утреннего построения подошел хмурый дядька. Широкоплечий, бритый наголо, в кожанке комиссарской. Поманил пальцем, в сторону отвел.
Взглянул внимательно, словно аппарат-рентген:
– Ну что, Петр, постреляем? Стрельба науку любит!
И они пошли стрелять.
Про своего первого учителя – который звал его Камушком – Петр Леонидович много потом читал, а еще больше слышал. И лишь плечами пожимал. «Ленька Пантелеев – черные глаза»! Хорошо еще, не красные. Лишь один раз дернуло, ударило по сердцу, когда попался в руки питерский журнал со стихами Елизаветы Полонской. Не Леонид Семенович вспомнился – серьги в ушах у Лельки-толстухи. Те самые, с огоньками зелеными. Красивые, не в каждой лавке ювелирной увидишь.
«Полюби меня немножко, молодца! Подарю тебе сережки с мертвеца!..»
9
В десять утра парк пустовал. Запертые двери кафешек, простор аллей. Ночью выпал снег и припорошил эстраду, над которой молчаливыми соглядатаями нависли циклопические конструкции аттракционов. Тишина стояла мертвая. Ни карканья ворон, ни бульканья вездесущих голубей; не звякнет в отдалении трамвай, не прошелестит шинами автомобиль. Словно обезлюдел не парк – мир.