Наместница Ра
Шрифт:
И ее молчаливый ответ, также не укрывшийся от Исиды, гласил: «Ошибаешься, недостойная, если думаешь, что Хатшепсут повержена. Семь раз нет! Отец мой небесный Амон породил меня не того ради, чтобы я отдала корону Верхнего и Нижнего Египта какому-то ублюдку, еще не сбрившему детский локон. Смотри на меня: мою голову венчает корона и в руке моей скипетр. Я, Хатшепсут, Та, которую объемлет Амон, и есть фараон!»
И тут напряженную тишину прорезал голос верховного жреца, терзавший слух царицы подобно тому, как колючки пустыни терзают тело.
— Привет тебе, господин Обеих
Фиванцы поначалу робко, потом все громче и громче начали возносить хвалу новому царю, а когда жрецы подняли мальчика на свои плечи, ликованию не было конца. Хатшепсут зажала уши руками, а глаза ее наполнились слезами бессильного гнева.
Время Половодья сменилось мягким сезоном Восходов, и плодородные земли наполнились людом в эти неумолимо укорачивающиеся дни. Фараона Тутмоса упокоили в гробнице Хатшепсут, которую Сененмут поспешно переустроил, ибо труд Инени не был завершен. Царица, сидя на золотом троне в двойной короне Обеих земель, размышляла о том, что теперь, когда она правила страной, ей подобает усыпальница поблизости от отца ее Тутмоса в Долине Шакалов, которая отныне должна называться Долиной Царей.
Ни у кого не вызывало сомнений, кто на самом деле управлял государством, хоть малыш Тутмос и носил титул господина Обеих стран. Тутмос влачил достойное сожаления существование в тени царствующей Хатшепсут. Жрецы Амона обучали его премудростям жизни, придворные писцы посвящали в искусство чтения и письма, от них же он усваивал знания обо всех царских династиях, начиная с фараона Менеса. Будучи запертым во дворце, Тутмос, смирный мальчик с подавленной волей, проводил свои дни словно птичка в золоченой клетке, украшенной цветами.
Между тем Хатшепсут восседала на троне со скрещенными на груди руками — в одной она сжимала плеть, в другой — скипетр с крюком. Ноги ее покоились на золотой скамеечке, и каждый, кто приближался к ней — не исключая и дитя-фараона, — должен был ползти на коленях, касаясь лбом мраморных плит. Царице это доставляло радость и удовольствие.
Пусть на ее лбу уже образовалась вертикальная складка, пусть в ее голосе появились властные нотки — Хатшепсут была и оставалась Прекраснейшей из женщин. Синеватый блеск ее длинных волос, которые она предпочитала носить распущенными, звездное сияние глаз, подобное свету Сириуса, слегка выступающие скулы, благородных форм нос с горбинкой, отличавший всех Яхмоссидов, — все это превращало царицу в воплощенное божество, прославляемое по всей стране, от порогов до дельты Нила.
Сененмут боготворил царицу с самоотдачей влюбленного и преданностью друга, и, надо сказать, он был единственным, кого Хатшепсут могла терпеть рядом с собой изо дня в день. Однако теперь были позабыты и огонь чувственности, и ненасытное вожделение, которыми Хатшепсут однажды завлекла, поймала, опутала возлюбленного. Казалось, остались в прошлом вечера в зарослях тростника, когда верный Нехси, молчаливый свидетель их любви, неспешно вел ладью, отталкиваясь шестом. Да, теперь Сененмут по временам мучился в сомнениях,
И однажды вечером, когда они сидели за чашей вина, Сененмут решил объясниться с царицей.
— Ты прекрасна, любимая, — начал он. — Даже сама златорогая Хатхор не сравнится с твоими прелестями. Однако Амон, царь небесный, по воле своей возложил на тебя обязанность править народом твоим. Теперь ты не только царица, главная супруга царя, но и фараон, женщина и мужчина одновременно. И не бойся признаться мне, если жаркие клятвы твоего любовника ныне вызывают у тебя лишь усмешку…
Черные глаза Хатшепсут вспыхнули пурпурным огнем, подобно западному горизонту по вечерам, и она молвила:
— Что за глупые речи слетают с твоих коралловых уст! Или хоть раз отказала я тебе, когда ты стремился к моему лону? Или хоть раз ушел ты от меня неудовлетворенным?
— О нет, — горячо заверил ее любовник, — но…
И прежде чем он успел объяснить царице, что примет как должное, если она пренебрежет их любовью ради интересов царства, ибо понимает, что они важнее даже самой безудержной страсти, Хатшепсут опрокинула Сененмута на свое ложе и сдернула с его бедер плиссированное схенти из тончайшей виссонной ткани. Ее большой рот обхватил обелиск возлюбленного, и его тело выгнулось, как под ременной плетью.
Хатшепсут почувствовала радость, оттого что он пришел в экстаз, застонал и стал задыхаться, как будто все его тело пронзила жгучая боль. Тогда она принялась ласкать его языком, распаляя еще больше. Казалось, еще немного — и она проглотит его фаллос, подобно каракатице северного моря, поглощающей пищу. В какой-то момент Хатшепсут на мгновение отпустила его обелиск, который увеличился настолько, что готов был взорваться. Он высоко вздымался подобно колонне в храме, а его капитель, схожая с цветком лотоса, влажно блестела пурпуром, напоминая глаз Сета.
— О, не останавливайся! — взмолился Сененмут, как покорный раб, принявший заслуженное наказание. — О, не теперь, богиня утренней и вечерней зари!
Триумфальная улыбка заиграла на губах женщины-фараона, ибо в этот момент она была сильнее и наслаждалась своей силой. Тогда принялась она тонкими длинными пальцами играть на его обелиске, будто на флейте из храма в Мемфисе. Сененмут бросал свой торс из стороны в сторону, словно хотел ускользнуть от ее сильных и нежных прикосновений, на самом же деле он взвыл бы от ярости и разочарования, оставь она инструмент.
И это пиршество чувственности было пышнее и красочнее, чем праздник Хеб Сед, возрождавший фараона на тридцатом году его жизни; оно было более волнующим, чем праздник Первого дня года, когда для воссоединения Ка и Ба статуи богини Хатхор и бога Амона выставляются под первые лучи восходящего солнца, и шумнее мистерии в Абидосе, изображающей смерть и новое рождение Осириса. Тело Сененмута плясало и билось, словно в припадке, он громко кричал от удовольствия, так что эхо отражалось от высоких стен, как перекличка каменотесов в Долине Шакалов.