Нанон
Шрифт:
Я тянула его за рукав, подталкивала, поддерживала, тащила за собой, выбиваясь из сил. Наконец, совсем измучившись, я отпустила Дюмона, и он с размаху сел на обочину, свесив ноги в канаву, до краев наполненную водой. Ехать на осле Дюмон категорически отказался, твердя, что это гильотина, а у него хватит духу самому покончить с собой.
Я уже подумывала оставить его, так как мне все время чудился стук колес той самой почтовой кареты, которая везла Эмильена. В ушах у меня гудело, я потратила столько сил на упиравшегося Дюмона, что уже не знала, дотащат ли меня ноги до назначенного места. Хоть бы он уснул! Я устроила бы его в укромном местечке в стороне от проезжей дороги, а сама продолжала бы путь и попыталась без него добраться до Кревана, где он приготовил нам жилище. Но Дюмон, совершенно обезумев,
Я немного успокоилась, но нервы у меня были натянуты до предела. Однообразный свист раздражал меня, а когда примерно через час он прекратился, стало еще хуже. Возница задремал, лошади, не чувствуя кнута, настолько замедлили шаг, что я на своем осле поневоле обогнала их. Наконец вдали показался дом; я растолкала возницу и попросила помочь мне уложить моего «дядюшку» на кучу свеженарезанного папоротника у обочины. Он охотно это сделал, я поблагодарила его, но дать денег поостереглась. Может, он и взял бы их, но удивлению его не было бы границ: в то время даже медяк редко водился в карманах таких бедняков, как мы.
Возница продолжил свой путь, а я изо всех сил принялась стучать в двери дома, но мне так никто и не открыл. Тогда я приняла другое решение: удостоверясь, что Дюмон крепко спит на куче папоротника и ничего худого с ним случиться не может, я стала понукать осла, пока мы не обогнали возницу, который мирно похрапывал и не видел, что своего «дядюшку» я оставила.
И вот я очутилась на той самой пустоши, о которой мне говорил господин Костежу. По моим соображениям, я прошла по ней не больше одного лье, но понятия не имела, который час и сколько времени я провозилась с Дюмоном, таща его за собой. Конечно, я умела определять время по звездам, но небо заволокли лохматые тучи и вдали уже гремел гром. Порывы ветра вздымали дорожную пыль, и я с трудом разбирала дорогу. Я утешала себя тем, что огни «Кротовника» проглядеть невозможно, хотя в душе и понимала, что заметить их в предгрозовой мгле — задача не из легких. Той дело я останавливалась и оглядывалась назад, потом снова прибавляла шагу, опасаясь, что чересчур спешу или, напротив, чересчур медлю.
Под громовые раскаты, которые все учащались и гремели громче и громче, я внезапно услышала за спиной конский топот. Далеко ли до почтовой станции? Не обгонит ли меня карета с Эмильеном? Раздумывать было недосуг, я даже на осла не вскочила, а припустила, что есть мочи, и бедное животное едва поспевало за мной. Когда почтовая карета обогнала меня, мы с ослом поневоле прижались к самой обочине. Карета промчалась, как вихрь, и я с трудом разглядела лишь двух всадников, скакавших сзади. Я побежала, не останавливаясь, но через минуту все потонуло в кромешной тьме и облаке пыли. А спустя еще одну минуту стук колес замер вдали, и я поняла, что догонять карету уже дело безнадежное.
И тут я до предела напрягла волю и, собрав последние силы, кинулась, очертя голову, вперед, не понимая, куда и зачем, не слыша громовых раскатов, не видя сверкания молнии, которая словно гналась за каретой, да и за мной, ибо в своем безумном беге, вместе с потоком воздуха, я как бы увлекала и ее. Я мчалась как одержимая и, вероятно, настигла бы карету, но внезапно
Молния нас не задела, но падение оглушило, и мы пребывали в состоянии оцепенения. Осел не шевелился, да и я не думала, что когда-нибудь встану на ноги. В голове был туман, и случись какой-нибудь повозке появиться в эту минуту, она переехала бы нас. Не знаю, сколько времени я пролежала на дороге, минуту или четверть часа, однако, очнувшись, увидела, что сижу на куче папоротника. Осел спокойно щипал траву, дождь лил как из ведра. Кто-то, крепко прижимая меня к себе, словно защищал от ливня, нашептывая какие-то слова. Я не понимала, умерла я или грежу.
— Эмильен! — воскликнула я.
— Да, я с тобой. Молчи! — ответил он. — Ты в силах идти? Тогда поскорее пойдем отсюда.
Самообладание тотчас вернулось ко мне. Я поднялась, потрепала осла по шее — тот был так хорошо выучен, что довольно было подать ему знак, чтобы он потрусил за мной, словно собачонка.
Ветер рвал на нас одежду, хлестал ливень, а мы целый час все брели по этой пустоши, пока наконец не добрались до леса Шатору. Мы были спасены.
Там мы с Эмильеном облегченно перевели дух и долго молчали, не выпуская друг друга из объятий. Внезапно под ногами Эмильена что-то заскрипело — он наклонился, пошарил руками и шепнул мне:
— Смотри-ка! Здесь выжигали уголь!
Мы и в самом деле набрели на один из тех костров, тлеющих под слоем земли, где чуть теплится огонь и выжигается уголь. Головешки совсем почернели, но земля еще не остыла; мы улеглись на эту теплую землю, обсушились, меж тем как ливень понемногу затихал. Мы не разговаривали, боясь привлечь внимание угольщиков, чья хижина наверняка находилась неподалеку. Что касается лесничих, их больше не было, и государственные леса расхищали все кому не лень. Мы молча держались за руки и были так счастливы, что даже случись нам оказаться в более надежном укрытии, тоже навряд ли смогли бы разговаривать. Отдохнув с полчаса в этом укромном уголке, мы пошли через лес, и глаза трех волков, неотступно следовавших за нами, горели в темноте, как красные огоньки. Мы хорошо охраняли нашего ослика, не давая волкам приблизиться к нему; не будь такой надежной защиты, они непременно бы на него напали.
Мы брели наудачу, так как леса не знали. Нам было лишь известно, что где-то рядом в направлении к юго-востоку пролегает древняя римская дорога, но на небе не светила ни одна путеводная звезда. Наконец небо расчистилось, и над верхушками деревьев обозначилось созвездие Ориона, которое крестьяне называют «Тремя волхвами». Теперь мы без труда нашли эту римскую дорогу. Ее легко было узнать по глубоким выбоинам от поставленных на ребро камней, некогда ее ограждавших. По ней мы дошли до опушки, где волки от нас отстали.
XVI
Мы вышли из лесу, и нам открылась еще одна пустошь, но идти по ней было уже не так тоскливо, как по первой. Усталости я не чувствовала, туча не пролилась здесь дождем, ноги не увязали в грязи. Наконец-то мы преисполнились уверенности в том, что на огромном, широко раскинувшемся пространстве мы совершенно одни. Сверкающее звездами бескрайнее небо нависло над этой землей, чьи плодотворные участки лежали целиной, потому что некому было их возделать. Всех мужчин забрали в армию, и крестьяне обрабатывали только поля по соседству со своими жилищами. Республика призывала: «Обратим все наши помыслы к войне! Пусть юноши дерутся на поле брани, женщины ткут холст и шьют солдатские мундиры, дети со стариками щиплют корпию для раненых или плетут венки для победителей». А Дантон к этому добавил: «Пусть все забросят свои повседневные дела!» Хорошо было Дантону обращаться с такими словами к парижанам — городские власти кормили тамошнюю бедноту и даже платили деньги всякому, кто присутствовал на заседаниях парижских секций. Но крестьяне! Как могли они забросить свои дела, когда это означало, что земля окажется в запустении, скот перемрет, дети будут сидеть без хлеба! Вот чего горожане не понимали, вот почему наивно удивлялись унынию и озлобленности деревенского люда.