Наощупь
Шрифт:
— Ну и чему ты лыбишься? Я тебя полдня прождал. Ты почему не берешь трубку, когда тебе звонят?!
— Трубку, — растерянно оглядываюсь, вспоминаю, что последний раз видела телефон в машине, в которой он, очевидно, и сдох. — Разрядился, наверное, — пожимаю плечами. — Так что ты хотел?
— А я, что, домой просто так прийти не могу?
Замираю у входа в кухню. Оборачиваюсь недоуменно. Сердце тревожно сжимается, а мне больше нравилось, когда оно пело.
— Очевидно, можешь. Только каким боком здесь я?
Несколько секунд он просто на
— Вот, значит, какая ты смелая стала с новым хахалем?
Глава 18
Моя челюсть медленно опускается вниз. Сашкины слова настолько абсурдны, что я даже не знаю, как их комментировать. А потому, как рыба, выброшенная на берег, просто нелепо хлопаю ртом. Голубкин же приближается.
— Что? Нечего сказать? — замирает в каких-то сантиметрах от меня, приковав к себе холодным взглядом таких знакомых льдисто-серых глаз.
— Нечего, — послушно киваю головой, отступая на полшага в кухню.
— Ну, так давай я тебе подскажу…
— Не надо! — этому нет объяснения, но тревога во мне возрастает.
— Почему же?! Помнится, ты была такая разговорчивая в нашу последнюю встречу. Просила не уходить… А теперь, что? По-другому запела?
— А теперь я поняла, что ты был прав!
— Это в чем же? — обманчиво ласково интересуется Голубкин, обхватывая мою шею, прямо поверх растрепанных и до сих пор влажных волос.
— Нам действительно следует развестись.
— Развестись? — задумчиво и как-то снисходительно даже повторяет мой бывший.
— Именно. Развестись. Официально. Чтобы ты мог жениться на своей новой пассии и дать имя своему ребенку.
— У тебя все так просто, Таня… Так благородно, — он приближает ко мне лицо и шепчет практически в губы, — что аж тошно. Потому что мы оба знаем, откуда взялось твое благородство, Танечка… И все вокруг знают. Хочешь меня виноватым сделать? Показать всем, какой я кобель, в то время как ты бедная обманутая жена? Жертву из себя корчишь в очередной раз? А вот хрен тебе, поняла? Выкуси!
Он не говорит. Он шипит, как ядовитая, смертельно опасная кобра.
— Отпусти меня. Ты делаешь мне больно! — прошу, как можно спокойнее, но разве Голубкин слышит? Его рука лишь еще сильнее сжимается на моей шее, и мне становится по-настоящему страшно. Я мысленно отстраняюсь, вспоминая все, чему меня учил Степан. Сейчас главное — не спровоцировать бывшего мужа.
— Какие мы нежные. А знаешь, что в некоторых странах делают с неверными женами?
Моим телом проносится дрожь. Меня колотит, как при ознобе. Я просто не узнаю человека, с которым прожила двадцать лет. Его лицо искажено уродливой маской. В узкой прорези глаз — убийственный холод, в кривой улыбке — хищный оскал. Он обманчиво выдержан и спокоен, но я ни на секунду ему не верю. Меняю тактику:
— Где Демид?
— О, надо же… Ты еще помнишь,
Его большой палец ласково поглаживает мою щеку, в то время как рука все сильнее тянет меня за волосы. На моих глазах выступают слезы.
— О детях я помню всегда.
— Даже под ним? Ты ведь под ним провела этот день, правда, Тааанечка? Я узнаю этот взгляд.
Не выдерживаю, отталкиваю его от себя что есть силы.
— Тебя это не касается!
Окидываю взглядом кухню в поисках стационарного телефона. Хвала господу — трубка на базе. Двумя стремительными шагами преодолеваю расстояние до неё, но так и не успеваю хоть что-нибудь предпринять. Сильные мужские руки смыкаются у меня на талии и оттаскивают в сторону.
— Ну, что за спешка, Танечка? Разве мы завершили нашу беседу? — шепчет мне в ухо Голубкин, а после больно прихватывает мочку зубами.
— Отвали, — хриплю я, отчаянно вырываясь.
— Ну-ну, тише, Танечка, тише… Ты же мне никогда не отказывала…
Я всхлипываю, его руки больно сжимаются у меня на груди, шарят по ней в поисках пуговиц, чтобы после вырвать те с мясом.
— Отвали, Голубкин! Я кому сказала? Убери от меня свои мерзкие руки!
Но он не слышит! Он абсолютно меня не слышит! А я не могу, не имею достаточной силы, чтобы ему противостоять. Саша никогда бы не одолел Степана, а вот меня…
— Уйди! — кричу я, срывая голос, — оставь меня в покое!
Такие желанные раньше, сейчас его прикосновения не вызывают ничего, кроме отторжения. Мне кажется, если это не прекратится — я просто умру. В отчаянной битве за жизнь в ход идут острые ногти и зубы. Я дерусь, я рычу и кусаюсь, я вою, как раненый зверь. Он закрывает мой рот своей широкой ладонью и впечатывает меня в стену. Больно ударившись головой, я на несколько секунд отключаюсь. В себя прихожу, когда его руки уже пробираются мне в трусы. Мне страшно. Мне так невыносимо страшно…
— Понравилось, как он тебя драл? Понравилось, сучка?
Истерично смеюсь, слизывая непонятно откуда взявшуюся кровь с губ.
— Очень понравилось, Саша. Вот что значит умелый любовник и полноценное… хм… оснащение.
Оглушительная пощечина становится платой за удовольствие, полученное от мелочной мести. Но мне нет дела до боли! Совершенно неожиданно у меня открывается второе дыхание. Я готова сражаться за себя и за нас со Степаном до последнего вдоха.
— Какого черта здесь происходит?
Я медленно оборачиваюсь и вижу Даньку, застывшего в дверях. От облегчения подкашиваются ноги. Громкий всхлип срывается с губ.
— Выйди вон! — рычит Голубкин на сына.
— Убери от нее руки! — не менее яростно парирует тот, делая шаг к нам навстречу.
Мне таки удается вырваться, и, размазывая по лицу слезы, я лечу к сыну. Падаю в его объятья, противно стуча зубами. Силюсь что-то сказать, как-то взять себя в руки, но все мои попытки терпят сокрушительное фиаско.
— Все хорошо, мама. Все хорошо… — Данька нежно гладит меня по волосам.