Наплывы времени. История жизни
Шрифт:
В целом я занимался не своим делом, вовсе не желая быть режиссером и внушать уверенность, которой сам не обладал. Идея казаться кому-то авторитетом внушала ужас. Кажется, я преступил ту черту, когда одиночество можно с кем-нибудь разделить. В этом не было недовольства жизнью, то было признание простейших истин. Из головы не выходила ибсеновская фраза: «Тот сильнее, кто более одинок».
Звонок Мартина Ритта, одного из самых молодых представителей «Групп-театр», с которым мы не были знакомы, подарил радужную надежду выйти из одиночества. Он был занят в поздней, как оказалось, последней пьесе Одетса «Цветущий персик», которая должна была идти еще с месяц-другой, но продюсер Роберт Уайтхед согласился, чтобы по воскресеньям актеры показывали что-нибудь свое. Ритта интересовало, нет ли у меня какой-нибудь одноактной пьесы, которую
Воодушевленный тем, что пишу для студийной группы, а не Бродвея, я за две недели набросал «Воспоминание о двух понедельниках» — элегию о годах работы на складе автозапчастей. К этому взывала реальность, которую, в отличие от летевшей вперед на всех парусах поглупевшей Америки, я понимал по-иному. В более спокойные времена это обернулось бы благословенным эскапизмом, которого я избежал, обратившись к таким непопулярным темам, как Депрессия и борьба за выживание.
Жизнерадостному крепышу Ритту, удачливому игроку в покер и на бегах, новая одноактовка понравилась. Однако он предложил написать еще одну пьесу, которая бы предваряла ее, разыгрывалась перед занавесом. И тогда получился бы целый вечер. Я радовался, что смогу поставить настоящую пьесу, и раздавая роли, наслаждался, что не надо думать о коммерческом успехе — это омрачило бы радость работы. К тому же на Бродвее никогда не ставили одноактовок, которые вообще в Америке можно было увидеть не часто. Это придавало запал работе. Тем более что по воскресеньям в театр ходят не бизнесмены, а истинные ценители. Если в ставке на aficionados [16] и крылось некое противоречие моим демократическим убеждениям, то оно искупалось радостью, которую давала работа над пьесой.
16
Любители ( исп.).
Несколько дней я расхаживал взад-вперед в раздумье, как бы сочинить что-нибудь настоящее, интересное, пока не вспомнил о своей давней «итальянской» трагедии — одноактной пьесе с единой сюжетной канвой и драматической развязкой в финале. В силу того что ситуация, в которой она создавалась, была далеко не ординарной, «Вид с моста», к которому я не мог подступиться годами, был закончен за десять дней. Читая пьесу, Мартин удовлетворенно рассмеялся: пьеса, которая писалась как вводная перед началом спектакля, стала гвоздем программы.
Но жизнь внесла свои коррективы: «Цветущий персик» увял быстрее, чем ожидалось, и связанные с ним планы провалились. Однако идея поставить две одноактовки с одним составом неожиданно нашла на Бродвее поддержку, и мне нелегко было решить, чему отдать предпочтение: то ли первоначальному замыслу, то ли энтузиазму, с которым Кермит Блумгарден брался за дело. Я интуитивно побаивался Бродвея, чувствуя, что это не «его» пьеса, но честолюбие одержало верх. В пользу этого решения говорила возможность привлечь к бродвейскому спектаклю прекрасных актеров, что было проблематичнее с менее престижной постановкой в любом другом театре города. Система внебродвейских театров в 1955 году еще не сложилась.
И все-таки с подбором актеров судьба взяла свое: «Вид с моста» был замешен на портовых волноломах и моей поездке в Калабрию и на Сицилию, а кончилось тем, что в спектакле оказались заняты актеры, чьи предки были выходцами из Англии, белое протестантское меньшинство. Среди них только Джек Уорден владел жаргоном и понимал, что к чему. Все эти упущения надо списать на мой счет, ибо в мою жизнь самым решительным образом вошла Мэрилин Монро, и мне было не до актеров. Внутреннюю смуту по поводу распавшегося брака я пытался преодолеть восторгом перед Мэрилин. И решил, что хорошие актеры, несмотря на внешний типаж, смогут все преодолеть. Оказалось, нет. Вана Хефлина, сына дантиста из Оклахомы, настолько пугала перспектива сыграть итальянского грузчика, что он попросил меня сводить его в Ред-Хук и познакомить с такими людьми. Он изучал их речь, как иностранный язык, и, к сожалению, именно так она звучала у него со сцены. Хефлин был настолько озабочен акцентом и манерой поведения, что к финалу почти совсем забывал про роль.
В спектакле был также занят Дж. Кэррол Нэш, актер, десятилетиями снимавшийся в Голливуде в острохарактерных ролях национальных героев. И сколько Ритт ни бился, чтобы придать его персонажам реальные черты, но так и не смог отказаться от своего амплуа. Играя Гасса, толстого, как бочка, кладовщика из магазина автозапчастей
В том, что тридцать лет спустя «Вид с моста» обрел на мировых подмостках известность, не было заслуги первой постановки, в которой пьеса выглядела как заурядная история мести. И в этом некого было винить, кроме самого себя, что делало ситуацию еще более тяжелой. Поглощенный отношениями с Мэрилин, я парил в эмпиреях, в то же время опасаясь скатиться куда-то в чуждую мне жизнь. Мне будто отказала воля, и я следовал в фарватере устремлений Блумгардена, который хотел сделать из пьесы настоящее бродвейское шоу. Однако эта простая, незатейливая и страшная в своей неотвратимости история была написана в ином ключе. Мартин Ритт, добившийся успеха как режиссер фильмов «Городская окраина», «Долгое жаркое лето», «Скорлупа», впервые работал на театре и вместо того, чтобы отстаивать собственное видение, старался во всем следовать тексту. Короче, спектакль оказался лишен изюминки, того личностного начала, которое магическим образом слепляет воедино разрозненные находки.
Когда я смотрел его, меня не покидало ощущение, что это что-то очень далекое от меня, как будто я зашел в театр как простой зритель. Даже в такой элегической пьесе, как «Воспоминание о двух понедельниках», чувствовалась скорее установка на эффект, а не стремление воссоздать панораму того времени. Меньше чем через два года Питер Брук осуществил в Лондоне новую постановку пьесы «Вид с моста», которую я переработал и превратил в двухактовку. Мне запомнились его слова, сказанные перед премьерой в «Комеди-театр» в ответ на мой вопрос, как воспримут пьесу англичане. Он сказал: «Неумолимость хода событий может разозлить их. Англичане не любят Ибсена и греческую трагедию, все то, что свидетельствует о наличии неотвратимой логики жизни, о том, что все взаимосвязано и вытекает одно из другого. Если бы они отнеслись к этому всерьез, им надо было бы срочно покидать страну, ибо, как известно, у нее нет будущего. Живя здесь, мы полагаемся только на счастливый случай, а „Вид с моста“ совсем о другом».
Действительно, мой интерес к пьесе был связан с процессом развертывания неумолимой логики жизни. Ибо вокруг я ощущал лишь праздное блуждание ума и духа, древо жизни стало похоже на ползучую виноградную лозу. «Конец идеологии», который шумно приветствовался частью влиятельных в прошлом марксистов, приложивших к этому руку, представлялся процессом, в котором растворилась отдельная человеческая судьба. В итоге люди оказывались предоставлены своему одиночеству, каждый сам за себя и для себя, что сделало жизнь еще более грустной, хотя кто-то и нашел в этом возможность отстоять себя и начать делать деньги. Движение битников, давшее наименование и образ еще не изреченному в нашем бытии и неоформленному, тому, что только зарождалось в Америке, не вызывало у меня симпатии. Вопрос, как жить и как отдыхать, не сводился к одной проблеме, особенно если у вас росли дети и не покидало странное беспокойство, что к американскому духу примешалась какая-то насмешка над жизнью, что-то низменное, что можно было преодолеть только с помощью искусства. Прошло время, прежде чем я понял, что битники выслеживали того же зверя, только охоту на него вели совсем по-другому.
«Вид с моста» оказался принят лучше, чем, как я понимаю теперь, мне показалось в то время. Но я еще не встречал художника, который бы не думал, что критика в сговоре против него. Возможно, впечатления были навеяны тягостными переживаниями перед премьерой — она была на носу, а я все еще был не доволен пьесой. И никак не мог обрести точку опоры, ибо внутри все находилось в состоянии хаоса, что по-своему отозвалось в разладе между строго классической формой и обостренно чувственным содержанием пьесы, в основе которого лежал инцест с неизбежным предательством. Я не мог понять, чего хочу, — конечно, не развала семьи, однако представить, что Мэрилин надо навсегда вычеркнуть и забыть, было невыносимо. Казалось, жизнь борется сама с собой, прошлое горело у меня под ногами. И вдобавок я снова попал под обстрел.