Наполеон Бонапарт
Шрифт:
Такой же холодный прием ожидал Савари в салонах высшего общества Петербурга, вынужденного подчиниться воле самодержавного монарха.
Было ли это лишь невинной формой камерной фронды придворной знати? Не шли ли намерения дальше?
Вскоре стало известно, что в петербургских и московских гостиных сановной аристократии зачитываются книжкой, хлестко озаглавленной: «Мысли вслух на красном крыльце ефремовского помещика Силы Андреевича Богатырева». Книжка эта, написанная не без бойкости, в народном или, вернее сказать, псевдонародном лубочном стиле, высмеивала увлечение всем французским, французоманию русского дворянства, восхищавшегося всем приходящим из Парижа — от женских мод до политических планов. Книжечка эта при всем ее балагурном тоне вовсе не была столь безобидной, как могло показаться с первого взгляда. За словесным ухарством скрывалась определенная
Сила Андреевич Богатырев говорил: «Революция — пожар, французы — головешки, а Бонапарте — кочерга». Более того, об императоре французов, официально объявленном «братом и другом» российского императора, говорилось в издевательски-пренебрежительном тоне: «Что за Александр Македонский!.. Ни кожи, ни рожи, ни видения, раз ударишь, так след простынет и дух вон!»
То было явное — двух мнений быть не могло — осуждение правительственной политики, осуждение образа мыслей и действий самого государя.
Ни для кого не было секретом, что за колоритной фигурой «ефремовского помещика Силы Андреевича» скрывалось иное, более реальное лицо, всем давно и хорошо знакомое.
То был московский барин, богач и бонвиван, многоопытный царедворец граф Федор Васильевич Ростопчин, в прошлом царствовании фаворит Павла I, осыпанный его милостями и благодеяниями, первоприсутствующий в Коллегии иностранных дел и самый рьяный поборник союза с Францией. Казалось, он первым должен был поддержать тильзитский курс…
Но с тех пор как Ростопчин ратовал за союз Российской империи с Французской республикой, возглавляемой Бонапартом, минуло шесть-семь лет… Положение Ростопчина во многом изменилось. Опальный сановник, с началом нового царствования находившийся не у дел, удалившись из столицы в Москву и терзаемый неутолимой жаждой деятельности, избрал для себя новое поприще: он выступал теперь в роли хранителя и защитника незыблемых традиций старины, вековых устоев, завещанного дедами порядка. С этих позиций ему было нетрудно, соблюдая необходимую осмотрительность, выступить сначала с осторожной критикой либеральных веяний нового царствования. Это было сразу же замечено и должным образом оценено всем консервативным, стародворянским лагерем. Тильзит дал возможность этому полуфранцузу, полурусскому, как называли Ростопчина современники [910] , подвергнуть резкой критике политику сближения с Францией…
910
Уместно напомнить, что Ростопчин, расставшись в 1813 году с постом московского главнокомандующего, почти сразу же, в 1814 году, уехал во Францию и жил в Париже около десяти лет, до 1823 года. Кстати сказать, антифранцузские памфлеты Ростопчина были далеко не единственными. Следует вспомнить и о «Русском вестнике» С. Н. Глинки, и о выступлениях Н. М. Карамзина, А. С. Шишкова, и о ряде других произведений тех лет.
Что из того, что его утверждения, относящиеся к 1807 году, вступали в прямое противоречие с его же мыслями и словами, сказанными семь лет назад? Ростопчин знал, что ему будет рукоплескать вся проанглийская партия, все недовольные новым направлением политики. Он знал, что про него станут вновь говорить: «Он человек заметный».
Но ограничивалось ли недовольство только осмотрительным фрондированием в великосветских салонах Петербурга и литературными выходками, порой даже довольно дерзкими? Не шло ли оно дальше?
Современники допускали такую вероятность. Правда, сохранившиеся от той поры свидетельства принадлежат по большей части иностранцам, к тому же защищенным дипломатическими паспортами. Но это понятно: подданным российского самодержца изъясняться на такую тему было слишком рискованно.
Уже упоминавшийся граф Стединг, шведский посол в Петербурге, имевший самые широкие связи в русском обществе и всегда превосходно информированный, в донесении своему королю от 6 (18) сентября сообщал о крайнем негодовании, которое вызывает в Петербурге и Москве новая, профранцузская ориентация царя и его дружественное внимание к генералу Савари: «За все время, что я нахожусь здесь… я никогда не видел такого всеобщего недовольства» [911] .
911
Stedingk. Memoires, t. 2, p. 341.
Стединг был послом в Петербурге
912
Ibid., p. 355.
913
Ibid., p. 356.
Итак, по сведениям шведского посла, недовольство тильзитской политикой Александра I осенью 1807 года зашло так далеко, что в кругах придворной знати шепотком заговорили об устранении монарха, о возможности восшествия на трон новой императрицы — Екатерины III.
Насколько обоснованны были эти сообщения шведского посла? На какие факты он опирался? Что давало ему повод для столь ответственных утверждений в донесении — не министру, а самому королю?
Вопрос этот нельзя считать до конца выясненным. Как уже говорилось, не обнаружены русские документы, подтверждающие эту версию; столь опасные бумаги (если они действительно были) обычно не сохраняются. Конечно, к не подтвержденным прямыми доказательствами сообщениям надо относиться настороженно. Вопрос требует дальнейшего самостоятельного исследования.
Но вместе с тем следует признать, что Стединг не Уитворт; он был вне закулисной борьбы, да и отношения между Россией и Швецией тогда, осенью 1807 года, еще не определились. К тому же за долгие годы пребывания в Петербурге он так укрепил свои связи с русским обществом, что по окончании русско-шведской войны вновь вернулся послом в Петербург: лучшего посла шведский двор найти не мог. Его свидетельства, повторим еще раз, не могут быть игнорируемы.
Тогда же, осенью 1807 года, маршал Сульт, находившийся в то время в Варшаве, переслал со своим адъютантом Сен-Шаманом, специально направленным в Петербург, перехваченное французскими властями письмо. Власти усмотрели в нем закамуфлированное свидетельство подготавливаемого покушения на жизнь царя. Письмо, адресованное неизвестным корреспондентом в Россию, при всей умышленной затемненности и загадочности выражений все же не оставляло сомнений в злонамеренности планов. «Разве среди вас больше нет ни П…, ни Пл…, ни К…, ни Б…, ни В…?» [914] — спрашивал автор письма.
914
Rovigo. Memoires, t. Ill, p. 191.
Расшифровать многоточия не составляло труда. За начальными буквами сокращенных слов легко угадывались фамилии главных участников убийства Павла I: Палена, Платона Зубова, Никиты Панина, Беннигсена.
Конечно, к самому этому документу надо отнестись критически и его значение не следует переоценивать, но, как косвенное подтверждение каких-то враждебных Александру намерений, он должен быть принят во внимание.
Идеи насильственного устранения царя, повторения в какой-то форме трагедии в Михайловском замке распространялись осенью 1807 года в Европе. Неожиданно многие об этом заговорили. Наполеон в письме к Савари от 16 сентября писал: «Надо быть крайне настороже в связи со всякими дурными слухами. Англичане насылают дьявола на континент. Они говорят, что русский император будет убит…» [915] .
915
Сб. РИО, т. 83, стр. 73.