Наполеон Бонапарт
Шрифт:
В Париже он поехал не в Тюильри, где его всегда ждали, а в пустой, безлюдный Елисейский дворец. Приехав, он приказал приготовить горячую ванну, «горячую, как только можно терпеть». После ванны сонливость прошла; к нему вернулись хладнокровие, спокойствие, энергия.
Сражение под Ватерлоо было проиграно, это было бесспорно. Но проиграна ли была война? Она лишь только начиналась [1242] , и все еще можно было переиграть, все еще могло пойти иначе. Разве в 1792–1793 годах положение на фронтах не складывалось много хуже? И что же? Поражения были лишь преддверием побед.
1242
См.
«Ганнибал у ворот». Враг находится на расстоянии восьми дней перехода от Парижа. Что сделано для спасения родины? Он обрушил эти вопросы на Лавалетта, старого, верного Лавалетта, одного из немногих, кому он еще доверял и кого захотел сразу же увидеть. Лавалетт был последним, кто уцелел из «когорты Бонапарта» 1796 года.
«Я их так приучил к великим победам, что они не знают, как пережить один день неудачи. Что станет с бедною Францией? Я делал для нее все, что мог» [1243] — этими словами он встретил Лавалетта. Наполеон был готов продолжать борьбу. Но он был уже предан в 1814 году в Париже. И он должен знать, на что он может рассчитывать сегодня, на другой день после Ватерлоо. В 1814 году человеком, сыгравшим зловещую, губительную роль, был Талейран. Кто заменит его в июне 1815 года? Впрочем, не надо было спрашивать, ответ напрашивался сам собой: он почти зрительно видел уз кую, подвижную, как бы расплывавшуюся тень Фуше.
1243
Lavallette. Memoires, p. 365.
Лавалетт не мог, не захотел скрыть от императора настроений, царивших в палате депутатов и палате пэров. Фуше сделал все, что мог; всюду, куда он ступал, он сеял ядовитую поросль неверия, сомнений, готовности к измене. Как всегда прячась в тени, он выдвинул на первый план Лафайета. Палаты поклялись спасать свободу, тогда как требования момента диктовали спасение отечества.
Наполеон сразу же понял смысл этих маневров, и Лавалетт не хотел ничего смягчать — большинство палат по разным мотивам ждало его отречения. Фуше шептал каждому на ухо: «Мы все погибнем вместе с ним»; он заразил всех депутатов стадным чувством страха. Корабль, идет ко дну; спасти его можно, освободившись немедленно от груза, тянущего ко дну. Не задумываясь над завтрашним днем, потеряв способность трезвой оценки положения, депутаты нетерпеливо требовали отречения. По предложению Лафайета, подсказанному Фуше, палаты объявили свои заседания непрерывными, косвенно угрожая императору и предрешая его подчинение их воле.
Наполеон принял все услышанное спокойно, почти равнодушно. Он не проявил даже ни раздражения, ни негодования поведением Фуше. Его это как бы не трогало. Много позже, на острове Святой Елены, он сказал: «Если бы я в свое время повесил Талейрана и Фуше, я бы еще оставался на троне». В июне 1815 года он не сказал и этого. Со стороны могло показаться, что все совершающееся вокруг мало трогает его, что для самого себя он уже решил что-то главное и ему остается лишь доигрывать роль до конца.
Народ оказался выше тех, кто называл себя его представителями. Весь следующий день с утра к Елисейскому дворцу одна за другой являлись депутации народа: рабочие Сент-Антуанского предместья, рабочие предместья Сен-Марсо, простые люди со всех окраин столицы, народ Парижа. Трудовой люд Франции шел к Елисейскому дворцу, чтобы воспрепятствовать отречению Наполеона: он видел в нем последнее, что осталось от революции, и готов был его поддерживать и защищать. Улицы Парижа оглашались возгласами: «Да здравствует император! Долой Бурбонов! Долой аристократию и попов!»
Лазар Карно 21 июня предложил в палате пэров чрезвычайные
Ни требования народа Парижа, ни предложения Карно не были поддержаны ни представителями законодательных учреждений, ни самим Наполеоном.
С расстояния полутораста лет, спокойно, трезво оценивая ситуацию, сложившуюся во Франции в июне 1815 года, можно ответить на вопрос, так волновавший участников тех бурных событий: возможно ли было после Ватерлоо продолжение борьбы против могущественной коалиции европейских держав, навязывавших Франции Бурбонов, ютившихся в их обозе?
Я видел поле Ватерлоо, бескрайний зеленый ковыль, колеблемый ветром, и высокий холм Сен-Жан, и каменную лестницу с бессчетными рядами ступенек, ведущих к вершине, и на гребне холма скульптурное изображение грозного британского льва — символ британской победы. Внизу, у подножия холма, в кафе «Ватерлоо», немногочисленные туристы пили: кто — джин, кто — прозрачное легкое бельгийское пиво; здесь бойко шла торговля сувенирами — перочинными ножами, пепельницами, чашками; на всех был изображен золотой свирепый британский лев, торжествующий победу. Англия выиграла последнее решающее сражение; британский лев сокрушил наполеоновского орла — в этом смысл символической скульптуры на вершине холма Сен-Жан.
Но ведь в подлинной истории, истории возвышения и падения Наполеона, действовали иные силы. Путь к Ватерлоо шел от Бородина. Падение наполеоновской империи было предрешено, когда против него поднялся народ, вставший на защиту своей независимости. И в 1815 году, как и раньше, судьба Наполеона в конечном счете зависала от народа. На поставленный выше вопрос можно и должно ответить со всей ясностью. Да, конечно, продолжение борьбы и после Ватерлоо было вполне возможно, и эта борьба могла бы иметь шансы на успех. Но лишь при одном условии: если бы это была народная война, революционная война, поддерживаемая всем народам и осуществленная революционными методами, если бы 1815 год мог стать своего рода повторением 1793 года.
Французский народ или, скажем осторожнее, передовые люди французского народа были готовы в 1815 году сплотиться вокруг Наполеона и начать справедливую, освободительную войну против иностранных интервентов, навязывавших Франции ненавистную власть Бурбонов. Такая война имела бы шансы на успех потому, что она отвечала бы жизненным интересам французского народа: народ, и прежде всего крестьянство, защищал бы в этой войне свою землю, все завоеванное за годы революции от посягательства помещиков, реэмигрантов, церковников.
Но Наполеон Бонапарт — ив этом сказывались закономерности истории — в 1815 году не мог уже вести революционную, освободительную войну по образу 1793 года. Он сам был в дни своей молодости, в дни «Ужина в Бокере» и дружбы с Огюстеном Робеспьером, якобинцем. Но за минувшие двадцать два года был пройден большой и долгий путь, изменилось столь многое, что император Наполеон I уже не мог и не хотел быть ни императором жакерии, ни императором якобинцев, ни императором революционной войны. Отвергнув революционную войну, Наполеон исключал продолжение борьбы.
Выбора не было. Иного пути не было дано. Не споря, не пререкаясь по частностям, он подписал акт отречения в пользу своего сына Наполеона II. Но ведь и сына не было с ним, и не в его власти, не в его возможностях было что-либо изменить в судьбе мальчика, складывавшейся так несчастливо.
Несколько дней он еще пробыл в Елисейском дворце. Огромный дворец был пуст; он медленно ходил из комнаты в комнату, прислушивался к гулу неторопливых, одиноких шагов. Наверно, он думал во время этих долгих прогулок по безлюдному дворцу о минувшем времени, о прошедшей жизни.