Напряжение
Шрифт:
Этот рейс должен был стать последним на пути к железнодорожной ветке и бетонной площадке возле рельс, у которых литерный поезд, проезжающий мимо раз в сутки, стоит ровно пять минут — так написано в интернете. Но он же оказался самым выматывающим — автобус оказался очень стар, бил по спине жестким сидением и кружил голову духотой и влажностью — из резиновой подкладки просачивалась вода, скапливаясь крупными каплями и стекая возле сидения.
В салоне гуляли блики крохотного цветного телевизора, еле слышным бормотанием разбавлявшим шум дождя, мерное дыхание спящих
Специалиста звали Валентином, был он на два десятка лет старше меня, и с первого же момента не возлюбил обращение 'дядя Валя', попросив называть его Волком — и я даже знаю почему. Я нанял его, чтобы он берег мой сон, но скорее я сторожил его тревожную дремоту несколько раз в сутки. Зато Валентин покупал билеты, вежливо уточняя в маленькие окошки касс: 'для меня и сына', ходил со мной по магазинам и договаривался с таксистами. А еще — он не задавал ни единого вопроса, был молчалив и скоро воспринимался, как очень нужный, незаменимый механизм. Я даже перестал говорить 'мы', планируя следующий ход, заменяя простым 'я'. Мой охранник стал частью путешествия, а не компаньоном.
Где-то полтора десятилетия назад, когда меня еще не было на свете, дядя Валя служил под началом дяди Коли и был единственным, кто приехал к бывшему командиру проведать, когда с дядькой случилась большая беда. Добросердечность и верность, впрочем, не помешали ему взять за три дня такую сумму, которую мой цех зарабатывал за три месяца, обменяв несколько пачек денег на листок гербовой бумаги — с его и моей подписью. Договор обещал, что о совместном путешествии никто не узнает, а моя жизнь останется при мне, как и содержимое моих карманов.
— Кто обеспечит выполнение договора? — Спрашивал я два дня назад, на парковке возле вокзала, в нагретом солнцем салоне Волги.
Мы разместились на заднем сидении — я и дядя Коля. Семен вежливо оставил нас наедине, сообщив, что собирается посмотреть двигатель, и для надежности отгородился широким капотом. Валентин скучал рядом с ним, что-то подсказывая уверенным, тихим голосом.
— Никто, — честно ответил Николай, отгибая уголок плотного прямоугольника бумаги. — Если он захочет от тебя избавится, никто не найдет и следа.
— Тогда какой в этом смысл? — Указал я на договор в его руке.
— Заплатить налоги, — пожал он плечом, затем поднял голову и посмотрел мне в глаза. — Иногда надо просто верить в людей, позволить им показать, что они достойны уважения.
Я слышал в его словах укор, напоминание о наполовину сгоревшем здании за спиной, и отвел взгляд.
— Вы верили в меня?
— Я продолжаю в тебя верить, — коснулась моего плеча рука. — Даже сейчас. И ты, пожалуйста, верь в своих друзей. Не пугай их, как Толика, не отгоняй плохим словом.
— Он начал приворовывать, имея достаточно средств.
— Он чуть не сбежал из города, — осторожно добавил он.
— Мог
— После всего, что я слышал о тебе и интернате, мне понятен его страх.
— Что вы слышали? — Без особого интереса спросил, рассматривая суету возле перрона.
— Ты заставлял платить за право жить, — сказал Николай.
— Неправда. Я предлагал интересный и веселый день за небольшую плату.
— А те, кто не платил?
— Жили, как и раньше. Только вскоре они считали свою обычную жизнь наказанием, — я развернулся к дядьке, излагая безо всякого чувство вины.
— Тем не менее, тебя боятся даже друзья.
— Я этого не хотел.
— Неужели тебе не интересно, почему так вышло?
— Нет.
После короткого ответа лицо дядьки стало очень тревожным, он отчего-то потрогал мой лоб и даже слегка потряс за плечо.
— Максим, тебе действительно все равно?
Я посмотрел на свою руку, повернул вверх запястьем и, как и полтора года назад, не обнаружил возле кожи ни единой звездочки. Исчезли, пропали, а вместе с ними — словно выгорело все внутри. Или выгорело раньше? Уже неважно. Там, под нагаром от поступков, которые не хотел, но совершал, под пеплом ожиданий, не переживших чужое равнодушие, жило понимание, что лучше не делать, не касаться, не трогать, чтобы не разочароваться вновь.
— У него есть работа, вы станете отцом, а я извинюсь за чужую ошибку. Все будет хорошо.
— Забудь временно о Толике, — беспокойно пробормотал дядька. — Скажи, твое любопытство — куда оно ушло?
— Оно осталось при мне, — с удивлением посмотрел я на него.
— Так, подожди. Вон, видишь, стоит Валентин. У него татуировка на груди, вершина которой краешком выходит на шею.
И действительно, если присмотреться, можно заметить небольшой флажок на мачте, видимо, корабля, слегка показывающийся из отворота футболки.
— Что это должно значить?
— Почему ты не бежишь к нему, смотреть, какая татуировка целиком?! — Словно от боли простонал дядя Коля, запустив руку в собственные волосы.
— Наверное, корабль, — пожал я плечами, равнодушно глянув на футболку, скрывающую узор.
— Очень плохо, — тихо добавил он. — Но, надеюсь, пока не поздно. Попробуй сходить в зоопарк или цирк.
— Вот уж нет, — прикрыл я глаза.
— В театр? На детское представление! Там весело и очень интересно.
— Дядя Коля, я организовывал приезд театров несколько раз, — терпеливо отозвался, не открывая глаз.
— Бывают разные театры, и если тебе не понравился…
— Первый из них собрался уехать сразу же, как узнал, что не будет телевидения. Я выгреб почти все свои деньги, чтобы они остались хотя бы на десять минут. Всем очень понравилось. Вторая команда приехала пьяной и затребовала место для ночлега, третья…
— Тогда кино, а?
— Зачем? — Глянул в его строну, чуть приподняв веки.
— Чтобы вернуть тебе тебя. — С неприкрытой заботой смотрел на меня добрый прищур серых глаз. — Ты должен научиться быть любопытным снова! Хотя бы пробуй мороженое в других городах!