Нарциссы для Анны
Шрифт:
— Где он?
— Ждет там, снаружи.
Чезаре вспомнились сборища бесноватых интервенционистов, их истошные вопли на митингах, их руки, размахивающие флагами, и понял, что они добились своего. Все эти герои, которые так любят шуметь на площадях, они-то не попадут в окопы. Они-то как раз останутся здесь, эти папенькины сынки в полувоенных куртках и воинственно заломленных шляпах, эти пустые адвокатишки и тщеславные актеришки, эти дамы, до безумия увлеченные своим божественным Д'Аннунцио, пожирательницы его стихов
— Я люблю тебя, — сказал Чезаре тихо.
— За что же, дорогой? — спросила она взволнованно.
— За твое великодушие, за твою храбрость.
Женщина, которая объявила им о войне, смотрела на них, не понимая.
— Что сказать сержанту? — спросила она.
— Скажи ему, что я сейчас приду. Ступай же, — приказала Матильда.
— Не такая уж я храбрая, милый, — сказала она, когда работница ушла.
— Если ты захочешь, я никогда тебя не оставлю, — пообещал он.
Матильда покачала головой и улыбнулась сквозь слезы: она плакала, смеясь, и смеялась, плача. «Началась война, а я здесь плачу и смеюсь, потому что мальчик сказал, что любит меня».
24
Уходили один за другим на войну безусые юноши и отцы семейств, оставляя матерей и жен в отчаянии. Войну воспринимали, как землетрясение или потоп, и так же мало ее понимали. Лишь немногие думали, что понимают причины и цели ее и, исходя из этого, одобряли войну или осуждали. Большинство же принимали свой жребий безропотно, видя в ней лишь наказание Божье.
Пришел и для Риччо момент отъезда.
— Так и не удалось тебе отвертеться, — пошутил на прощание Чезаре.
— Скажи лучше, что я не захотел откупиться, — возразил ему Риччо.
Они сидели в укромном углу остерии, полной дыма, возбужденного гама и винных паров, пили пьемонтское красное вино и курили крепкие дешевые сигареты.
— Теперь бесполезно толковать об этом, — Чезаре, как всегда, был фаталистом и спорить с судьбой не любил.
— В окопах Карсо говорят, что это просто бойня. — Раз уж Риччо шел на войну, он не мог не изображать ее в самых драматических красках.
— Если пришел твой срок, умрешь везде.
— Ты говоришь так, потому что сам не идешь, — бросил он тоном взрослого, который разговаривает с мальчишкой.
— Еще неизвестно, — хмыкнул Чезаре.
— В семнадцать лет в армию не берут.
— Вполне вероятно, что, когда придет мой возраст, война еще не кончится.
— Чепуха. К тому времени все будет кончено.
Риччо выпил, сделал затяжку вонючего дыма из сигареты и сплюнул, целясь в предыдущий плевок в нескольких метрах от себя: он тренировался в этом с тех пор как начал бывать в остериях, и никто не мог переплюнуть его в соревновании на дальность и меткость.
— Эх, лучше было
— Она всех касается, — возразил ему Чезаре. — Касается всех, кто ее хочет, но главным образом тех, кто ее не хочет, но терпит. Касается тех, кто победит, и тех, кто проиграет, кто на ней наживается и кто умрет.
Риччо похлопал себя спереди по брюкам.
— Останется без работы мой драчун.
— Ничего, он еще возьмет свое, — сказал Чезаре с улыбкой.
— Ты смеешься, а вот Миранда нашла одного детину, который мог бы устроить меня на военный завод в Марелли. Тогда мне дали бы броню.
— Только не говори, что ты отказался из-за любви к родине.
— При чем тут родина? Моя родина там, где есть лира, а на фронте, там лиры нет.
— Как знать, — вставил Чезаре фатальным тоном.
— И потом, я боюсь. Мне плевать на австрийцев, на немцев, но за свою Миранду я боюсь. Она сумасшедшая, немного распутная, но сердце у нее доброе. А тот детина, что послал бы меня в Марелли, потом развлекался бы с ней. И это единственное, чего я боюсь. Нет уж, лучше пойду в окопы. Тем более, как ты любишь говорить, от судьбы не уйдешь.
— Когда ты уезжаешь? — Чезаре вытащил из жилетного кармашка серебряные часы с эмалевым циферблатом и римскими цифрами. Подкрутил завод и внимательно посмотрел на крышку, словно видел ее в первый раз — свою Фортуну, богиню Судьбы.
— Завтра, ты знаешь. — Предстоящий отъезд делал бесполезными все прочие разговоры, но о делах еще следовало поговорить. Чезаре это знал, но Риччо по привычке завел разговор издалека.
— Попрощаемся, дружище, — сказал он. — Но сделай мне одно одолжение.
— Хоть два, если смогу.
— Ты должен здесь приглядывать за Мирандой. Ты ведь хорошо знаешь ее.
— Как это, хорошо знаю?
— Она не умеет оставаться одна. — Он хотел сказать: «не умеет спать одна», но только подумал, а не сказал. — Она боится одиночества, как ласточки снега.
— Если в этом будет нужда, я присмотрю за ней, — пообещал Чезаре. — Но нужды в этом не будет, она ведь любит тебя.
— Я знаю. — Риччо вдруг сделался тихим и мрачным. — А все-таки…
— Она знает, что ты идешь на войну, — ободрил его Чезаре, — и слишком страдает, чтобы думать о другом.
Люди входили и выходили, хлопая дверью остерии, вечерний воздух разгонял на миг застоявшийся дым. Игроки стучали кулаками по столу и спорили из-за выпавшей карты.
Риччо взбодрился от слов, сказанных другом, и повеселел.
— Разворачивай тут наше дело, — сказал он. — Миранда в курсе всего: от фляг, которые есть на складе, до долгов и кредита. Возможно, узнав, что меня взяли на фронт, кое-кто попробует надуть ее.