Нарисуем

Попов Валерий Фёдорович

Тон его меня чем-то задел. А ты, интересно, какие такие жертвы принес? Я вдруг почувствовал, что вглядываюсь в этого холодного субчика яростным взглядом Пеки. Слился?.. Но тут появился Пека – и все грубости взял на себя.

– Ну? Чего? – злобно зыркнул на Ланского.

– Чего-чего! – слегка играя и на Ланского, усмехнулся я. – Надо твой светлый образ лепить.

– Тогда пошли. Знаю тут место одно – косорыловка отличная!

– Может, и мне с вами пойти? – добродушно предложил Ланской.

– Не. Ты лишний выходишь. Лишняк! – Пека обнажил золотые зубы. Вот! Скоро и у меня будет рот полон золота! Работа, считай, началась.

Мы шли с Пекой через ВГИК тех лет… Вот сияющий

крепкой лысиной Сергей Герасимов куда-то весело тащит, приобняв, миниатюрного, стеснительно улыбающегося Тарковского. Теперь и мы тут идем!

На улице мы слились с толпой, плавно текущей к пышным воротам ВДНХ. Почему мы, столь разные, одновременно оказались здесь? Москва во все времена была, по сути, павильоном для съемки фильма о великой стране. И хотя «массовка» ютилась на вокзале, чтоб утром перебраться на другой и ехать дальше, – многие, улучив часок, сдав вещи в камеру хранения, из последних сил добирались сюда, чтобы почувствовать себя наконец не толпой вокзальной, а народом великой страны!

Сперва поднималась к небу изогнутая алюминиевая стрела, траектория взлета, памятник покорителям космоса. По мере приближения росли, сияя металлом, Рабочий и Колхозница, – подавшись вперед, взметнув руки, они соединили над головами звонкий молот и острый серп. Перед многими нашими фильмами, под торжественную музыку, они разворачивались на экране. И не случайно главный «институт грез» – Всесоюзный государственный институт кинематографии – был здесь.

– Вот холуй-то стоит! – глянув на Рабочего, ощерился Пека. Резко берет! Я глядел на слившихся в едином порыве Рабочего и Колхозницу. Да, наша смычка будет трудней!

До этого, вообще-то, мной было намечено с Ланским сближаться. Прямой смысл: москвич, знатного рода, связи огромные. О последнем он вовсе не кобенясь, а даже как-то застенчиво сказал: «Кто только не бывает в доме у нас!» Побывал там и я – в тихом, респектабельном московском переулке. Фасад весь был увешан досками знаменитостей… но и живые в нем еще были. Мать его – известная балерина, правда, на пенсии – встретила нас, утомленно утопая в креслах, – руку для поцелуя, однако, вполне уверенно подала: попробуй не поцелуй. Мы прошли в его комнату… и глаза мои навеки остались там. Вот оно – место, где рождаться шедеврам! Но с этим – досадная мелочь – не получилось. Ланской читал мне заготовки сценария… и я увядал. Ну почему Бог дает все и отнимает главное? Революционер-красавец (в те времена уже можно было делать революционеров светскими красавцами) и красавец-жандарм (жандармов уже тоже можно было делать красавцами – прогресс в обществе был налицо) влюблены в красавицу-балерину… Тоска!

– Это мама твоя? – осенило меня. У меня у самого мама в Москве, нянчит сеструхину дочурку, внучку свою, – у них и остановился.

– Да, – проговорил Ланской, – она согласилась.

«Теперь, – с робостью, свойственной не-аристократам, подумал я, – хорошо бы и другие согласились».

Но оказалось, что это уже мелочи. Ланского-то как раз приняли легко. Если и были чьи-то усилия – то не его. Это у меня возникли проблемы. Так что за него я напрасно переживал.

Красавец-революционер, почему-то в Париже (а почему бы и нет?), должен грохнуть бомбой красавца-жандарма – но тот появляется у края ложи лишь тогда, когда танцует его любимая прима. И ее, стало быть, грохнуть?

– Вот подумай! – взволнованно произнес Ланской. – Я знаю, ты мастер.

Откуда он это знал? Я сам далеко не был в этом уверен. Тогда еще и не приняли меня – мы на экзамене по литературе сдружились…

Когда мы покидали его дом, в просторную прихожую из маленькой дверки вышла какая-то согбенная старуха и стала ворчать:

– Вот

наследили, натопали – разуться не могли!

– Кто это? Домработница? – уже привыкая к роскоши, спросил я, когда мы вышли на лестницу.

– Да нет, домработницы у нас нет! – просто ответил он. – Это старшая мамина сестра, Клава… Помогает нам.

У метро он спросил меня:

– Может, героиню все же можно спасти?

– Не знаю. Надо подумать! – строго ответил я. Вожжи надо туго держать. И все прекрасно могло бы пойти! Тем более что меня взяли! Но как! Судьба (или душа?) распорядилась иначе.

С другим пошел!

Мы с Пекой уже покинули почему-то парадную Москву и теперь пробирались тылами – ржавые рельсы, технические строения, хлам. Тут он чувствовал себя еще увереннее, проскальзывая, как кот, то под длинным грузовым составом, то в понятную лишь ему дыру в бетонной стене. Да-а. Быстро же он переместил меня в свой мир! Я думал, мы долго будем добираться к нему, надеялся на долгую интересную дорогу… и вот – всего один лишь поворот не туда, и я весь уже в ржавчине и каком-то дерьме. Не скажу, что я не пытался «рулить». Не на такого напал! Косорыловку, причем отличного качества (судя по состоянию клиентов), мы могли получить уже не раз – но Пека высокомерно миновал эти точки. Занюханные лабазы среди потертых строений (эстетику Пеки я уже уловил), на мой взгляд, вполне соответствовали поставленной задаче – но Пека упорно стремился к чему-то своему.

– А! Сухая мандеж! – отмахивался он от очередного моего предложения. Какая ж «сухая»? Все – пластом! Но сбить его не представлялось возможным. Он шел через все наискосок к какой-то поставленной цели. И через очередной пролом в стене мы проникли, наконец, в рай… с первого взгляда, конечно, не скажешь.

– Лучшее место считается! – гордо произнес Пека. Это его «считается» доставало меня потом не раз.

Мы свесили ноги с заброшенной платформы у запасных путей… настолько запасных, что лишь избранным были доступны они! Старый узбек в засаленном халате, сидя на цистерне с крепким липким вином хирса, ковшом с длинной ручкой наливал – после чего в ковш же ссыпались деньги.

– Ну… – свели мутные стаканы.

Дальше – туман. Лишь слышал сиплый голос Пеки: «Темпо, темпо!..» Раскомандовался и тут!

Потом я услышал свои стихи… Кто исполнял? Я, видимо.

Я стал солиден, присмирел -

И вдруг услышал зов сирен.

И надо жить наоборот,

И снова плыть в водоворот!

– Отлично! – Пека сипел. Да. «Сирену» я себе подобрал еще ту! И даже «не привязался к мачте», как это сделал Одиссей, когда пожелал услыхать их сладкое пение. Моя бабушка, уже в детстве видя мою излишнюю горячность, пока еще ни на что конкретно не направленную, то есть направленную буквально на все, говорила, мягко вздыхая: «Да тебя привязывать надо». Теперь некому привязывать меня. Вскоре, размахивая стаканом, я кричал:

Я ударил диван – он меня задевал!

А потом, у пивной, я скандал затевал!

Я скандал затевал! Я тебя запивал!

Я тебя забывал, словно гвоздь забивал!

– Гениально! – мычал Пека. – Зачем только я тебе нужен, муд…к?

Он пытался размозжить голову о мощный фонарный столб, пронзивший платформу. Я выставлял между фонарем и Пекиным лбом свою слабую ладошку, пытаясь хоть немного смягчить удар, – более радикально препятствовать его планам я не мог.

– Как зовут-то ее? – бесцеремонно спросил Пека. Теперь у нас с ним не должно быть тайн! Или одну все-таки можно? Дело в том, что никакой несчастной любви у меня и в помине не было, напротив, – я был благополучно женат. Но стихи требуют отчаяния, и у меня уже откуда-то было оно… и лишь потом подтвердилось.