Нарисуй мне в небе солнце

Терентьева Наталия

Я позвонила в театр предупредить, чтобы заменили мои ближайшие спектакли. Уже три месяца, как я вернулась в «Экзерсис», в котором было много новых актеров, театр разросся, получает хорошую дотацию, встал на ноги. Но режиссер был тот же, по-прежнему царствовала Агнесса, рисовала декорации та же художница, и всей жизнью труппы заведовал Валера Спиридонов, пытаясь вмешиваться в личное и самое личное.

Я ушла от Теодора, когда он сдал половину здания театра банку, зарплату платил кое-как, перестал репетировать, только грезил заграничными

гастролями и привычно приставал ко мне. Бледные вялые руки, напряженный взгляд из-под очков, раздевающий, фантазирующий, неприятно искажающий его и без того не слишком симпатичное мне лицо. Я привыкла к этому и устала от Теодора одновременно.

Я не думала, что снова окажусь в «Экзерсисе», и, как и в прошлый раз, мне это казалось временным. Ребята приняли меня легко, будто я уходила в отпуск. Сама себе я слегка напоминала тот самый колобок, о котором говорил Волобуев, колобок, катающийся из театра в театр, но хорошо, что хоть маршрут у меня короткий – из «Экзерсиса» на волю и обратно.

– Валерий Петрович, у меня сотрясение мозга, – объяснила я Спиридонову. – Надо заменить спектакль.

– Справка у тебя будет?

– Будет.

– Почему мы должны за тебя работать? Ты точно прийти не сможешь?

– Точно. Мне надо лежать.

– Так и мне надо лежать, милая! А я бегаю с утра как заведенный! Давай, дурака не валяй, к завтрашнему дню приходи в себя. Придумала… Сотрясение мозга… Нет, мы ничего отменять не будем.

– Я не уверена, Валерий Петрович, что я смогу нормально сыграть. У меня голова болит и кружится.

– А у меня еще и печень дергает. И что из этого? Знаешь, кстати, что Колесов разбился?

– Что?!

Я не сразу поняла, что сказал Валера.

– Разбился Вовка. Ты с ним общалась в последнее время или давно его кинула?

– Нет… То есть… Как разбился? Почему? Он жив?

– Да я же говорю – разбился! Кудряшова, что, ты не слышишь меня?

– А… где… он? – Мне трудно было спросить это, сердце стучало у горла, в голове было горячо. Нет, этого не может быть, нет, ну как же так. Это из-за меня, из-за меня, точно… Наверно, уехал тогда от меня и… А я еще думала – слово держит, не появляется. А он…

– Не знаю больше ничего… – судорожно зевнул Спиридонов. – Почему я с тобой так долго разговариваю? Могу позвонить его жене, если хочешь.

Я не стала спорить, что Вовка уверял, что не женат. Какая теперь разница!

Я положила трубку и попробовала позвонить ему на мобильный. Телефон был выключен. Я позвонила на домашний. Вдруг Спиридонов все придумал, нарочно, чтобы сделать мне больно. Он считает, что я не хочу почему-то играть завтра, придумываю себе несуществующую болезнь. До разговора с ним у меня невыносимо болела голова, особенно когда я вставала и шла на кухню за водой или открывала-закрывала форточку. Лежишь – ничего, встанешь – все переворачивается в голове, тяжело, муторно.

Поговорив с Валерой, я перестала обращать на это

внимание. Горячо в голове или ворочается там что-то – неважно, это признак того, что я жива. А Вовка… Что делать? Как узнать про него? Что произошло? Неужели это действительно из-за меня? Он… Вдруг он жив? Разбился – это ведь, может быть, попал в аварию. Это еще не ясно…

Я услышала звонок телефона, не сразу нашла трубку.

– Тюнчик, Тюнчик… – пропел Никита в трубку. Цокнул языком, причмокнул, крякнул, стал насвистывать.

– Не звони сюда, пожалуйста, больше, – сказала я.

Выключить телефон я не могла, ведь обещал позвонить Валера. Я была уверена, что он обязательно расскажет все, что узнает. Ему интересна моя реакция.

Но вместо него снова позвонил Сташкевич.

– Слушай, ты… – зло сказал Никита. – Я ведь тебя простил! Наговорила мне гадостей вчера – что, да почему, да с кем я… А я сам, видишь, тебе звоню… Хватит уже! У меня сорвалась встреча, приезжай, мне тут такое винцо подарили, и рыбка есть, белая, со слезкой… Инжир из Баку – жирный, светится прямо… Полечишь меня, я еще не совсем здоров, мне нужна ласка… – Сташкевич, разговаривавший как будто сам с собой, только тут заметил, что я молчу. – Ало? Кать, ты где?

Я стояла с трубкой у окна, отведя ее от уха, но не нажимая отбой. Дым от огромных труб теплоцентрали поднимался в розовеющее мартовское небо. Я так люблю это время – когда набухают почки. Они еще очень не скоро лопнут, через месяц, но что-то меняется в природе. В мертвых, застывших ветках появляется жизнь. Ее никак не видно пока. Но она уже есть.

Никита говорил и говорил, думая, что я с ним играю. Он ничего не знает. И никогда не узнает. Я нажала отбой посреди его фразы. И сама набрала номер Валеры.

– Выяснили что-то, Валерий Петрович?

– Да вроде в больнице он…

Я села, почувствовала, как ослабли ноги. Наоборот должно было быть, а мне стало дурно от хорошей новости.

– Значит, жив… – Я постаралась остановить слезы. Потом поплачу, без Спиридонова. – А где он?

– У тебя же сотрясение мозга, Кудряшова! Лежачий режим! Ты что, собираешься к нему ехать?

У меня не было сил спорить со Спиридоновым.

– Валерий Петрович, вы не переживайте. Я принесу официальный бюллетень, я даже принесу справку из милиции, если нужно. Я тоже попала… в аварию, скажем так.

– А ты не вместе с Вовкой была?

Я могла не отвечать на этот вопрос. Колесов давно не работал в театре. Спиридонов узнал о нем просто потому, что Вовка перестал быть безвестным актером захудалого театришки, начал сниматься в кино, а театральный мир – одна большая деревня – все друг про друга всё знают. Или думают, что знают.

– Нет, я была отдельно. В смысле, у меня другая… авария.

– В Склифе он, в травме. Привет передавай, если поедешь. А у тебя-то что, серьезно? Или так, полежать, покурить в постельке да отоспаться?