Нарисуй мне в небе солнце
Шрифт:
На втором туре через неделю меня неожиданно попросили опять прочитать лирику, а я ничего и не учила, искала революционное, с флагами, учила монолог Жанны д’Арк, стихи про Красную Армию, Демьяна Бедного, «Ветры враждебные веют над нами» да «Марсельезу» распевала…
Я снова завела:
– «Как живется вам с другою…»
Волобуев замахал руками:
– А еще что-то есть?
Я не то чтобы сосредоточилась, а просто как будто стеганула себя изнутри – идиотка, учила про революцию, но должна же я что-то знать…
– «Ты запрокидываешь голову, затем,
Волобуев довольно улыбнулся и откинулся на стуле.
– «Какого спутника веселого привел мне нынешний февраль…»
Я люблю Цветаеву, всегда любила и буду любить. Это женская душа, прекрасная, трепетная, мечущаяся, разорванная, вечная и после смерти – любящая.
– «Позвякивая карбованцами и медленно пуская дым…» – не торопясь, с удовольствием произносила я эти загадочные строчки.
Я никогда не читаю, для чего, когда, почему и кому написаны стихи. Не надо это знать! Ты чувствуешь в них то, что чувствуешь, это и передаешь. И тогда это правда – твоя и Марины Цветаевой, твоя – и великого Пушкина, твоя – и Мандельштама, Волошина, Ахматовой, Рождественского… Не надо, нельзя знать, о чем, о ком думал поэт. Думал – это думал, а писал – это писал. То, что я слышу, я читаю.
– «Чьи руки трепетные трогали твои ресницы, красота, когда, и как, и кем, и много ли – целованы твои уста – не спрашиваю, Дух мой алчущий…»
– Переборол сию мечту… – негромко договорил Волобуев хором со мной.
Рыжеватый цокнул языком, Осовицкая улыбнулась и погрозила Волобуеву пальцем, четвертая, пожилая, сказала: «Да!» – и стала качаться на стуле как школьница.
Я в нерешительности замолчала. Я теперь была уверена, что дочитаю до конца, я вспомнила все. Моя душа вспомнила. Это тоже одно из самых первых цветаевских стихотворений, которое я выучила еще в школе.
– Хорошо! Хватит! – махнул рукой Волобуев. – Да, Алевтина Семеновна? – наклонился он к Осовицкой и еще что-то тихо спросил. Та лишь кивнула. – Все, спасибо!
– А петь? – растерялась я.
– Не надо! – легко улыбнулся Волобуев.
Все. Это все. Это конец. Меня не приняли. Если петь не надо, больше ничего читать не надо…
– И Медею не надо? – убито спросила я. – Я еще «Марсельезу» могу спеть…
– До свидания! – сказал мне рыжеватый.
Я вышла из кабинета, прислонилась к стенке. Ну вот и все. Вот и свободна. Из дворика я не ушла. Сидела, смотрела на счастливых, несчастных, общительных, стеснительных… Какие же это все-таки странные люди – те, кто хотят стать артистами. Денег не будет, нет, не будет. У единиц только разве что. Остальные будут бедны. И неизвестны. Не могут все быть известными. А рвутся. Рассчитывают на славу? Или из-за чего рвутся? Вот я – из-за чего? На сцене я стесняюсь – почти всегда. Чем больше мне роль нравится, тем больше стесняюсь. Иногда бывает – вот как сегодня. Когда становится все равно, волнение проходит, и как будто
Я хотела уже уходить – все понятно, я же слышала, как злорадно сказал рыжеватый «До свидания!» – не в том смысле, что он надеялся меня еще когда-нибудь увидеть. Ко мне подошла маленькая, смешная, некрасивая девушка или даже уже взрослая женщина.
– Ждешь? – спросила она. – Я – Алина, Аля. Прошла, как думаешь?
– Знаю, что нет, – вздохнула я.
– Уже знаешь? А я вот надеюсь, что прошла.
Я отчетливо услышала говор. Да, мне знаком такой говор. Я слышу все области – если когда-то слышала, то определю.
– Ты из Прикарпатья? – спросила я.
– Из Львова, – ответила мне Аля. – Как догадалась?
– Слышу, – опять вздохнула я. А она-то на что рассчитывает? Вокруг – все те же красотки. Их, правда, значительно меньше стало…
– Что смотришь? – улыбнулась Алина. – Какие девицы вокруг, да? Так не возьмет Осовицкая ни одну из них.
– Почему? – удивилась я.
– Во-первых, потому что есть мы, и мы талантливые, – она подмигнула мне. – А во-вторых, главная красавица на курсе должна быть сама Алевтина, а вовсе не они. Усекла?
– Да… – ответила я с сильным сомнением. Ну уж меня и ее точно не возьмут. Других не-красавиц – не знаю.
Из двери вышла та же самая девушка, секретарь приемной комиссии.
– Сюда подойдите! – закричала она слабым, непоставленным голосом, и кто-то из абитуриентов гаркнул: «Народ! Собрались!»
Девушка стала просматривать листочки и с каждого называть по одной лишь фамилии.
– Сколько человек на курсе? Сколько взяли? – заволновался кто-то. – Что, вообще никого не взяли?
– Сегодня пятерых только, – строго ответила ему девушка, – и не взяли, а на экзамен. Еще надо ректору показаться, всей приемной комиссии. Завтра еще сто пятьдесят человек слушать будут, едут и едут… Так…
Маленькая решительная Алина схватила меня за руку и просто подтащила ближе.
– Голованов… Савельев… Иващенко… Ковтун… Кудрянова, нет, Кудряшова.
– Да! – закричала Аля. – Да! – запрыгала и захохотала она. И встревоженно посмотрела на меня: – Что? А ты как?
– Я прошла… – ответила я, не веря своим ушам. – Прошла! Да! Я тоже прошла!
Вот тебе и «до свидания!»! Вот тебе и не попросили спеть!
Мы пошли с Алей гулять по Москве, из ближайшего автомата я позвонила маме – нам как раз месяц назад, после пяти лет неудобной жизни без телефона, его поставили. Мама обрадовалась. Она приняла мое решение, уже давно смирилась и была теперь за меня и за то, чтобы у меня в театре все получилось по максимуму.
– Я знала, дочка. Ты умница и красавица, – сказала мама.
– Мам, я с очень хорошей девушкой познакомилась, с Украины, – сказала я.