Наркотики. Единственный выход
Шрифт:
Короче, моя общая теория смрада людского проста, как теория дифференциальных уравнений или тензоров, и состоит в следующем: небрежное мытье всего тела и тщательное мытье отдельных его частей — лица, шеи, ног, подмышек и т. п. — причина того, что всяческая дрянь, которая должна выделяться из организма всею поверхностью кожи, выделяется только через те части, кожные поры которых раскупорены. Я знавал одного элегантного господина, который постоянно жаловался, что у него воняют ноги. Он мыл их по три раза на дню, и чем тщательней это делал, тем было хуже. Просто он не мылся как следует целиком, и вся гадость выходила из него через ноги. Разумеется, есть болезни, от которых нет спасения. Но при тщательном мытье исчезли бы все те средства, объявления о которых в газетах читаешь со специфическим ужасом: «Антисмрадолин устраняет неприятный запах подмышек, ног...» и т. д. Бррр... Что за свинство. Вместо того чтоб тратить деньги на подобные мерзости, следует употребить их на покупку:
1. Хорошего, пусть даже простого, мыла — его совершенно достаточно людям относительно простым для е ж е д н е в н о г о м ы т ь я в с е г о т е л а.
2. Щетки — лучше всего для этой цели подходят щетки фирмы «Братья Зеннебальдт» (Бельско-Бяла, Силезия), артикул 29HN2, 30FN2 и 137, которые фирма рекомендует для стирки белья. Все, кому я дарил эти щетки (а я раздал уже дюжины две пропаганды ради), благословляют и меня, и эту фирму. Щетки эти из щетины, и на первый «брошенный» взгляд кажется, что они слишком жестки. Но слегка вымоченные в горячей воде, они становятся просто превосходны. Я знавал женщин, которые жаловались на хроническую шероховатость кожи. Перейдя на щетки, дамы эти стали гладкими, как алебастр. Пемза — ничто, она выравнивает поверхность. Только щетка в состоянии раскрыть кожные поры, залепленные жирной грязью. Многие из тех, кто считает себя чистюлями, утопают в грязи, как черт-те кто. Сколько я знал людей, поначалу ужаснувшихся жесткости этих щеток — потом они же с наслаждением, почти до крови терли ими свои дряблые, словно чудом оживленные тела. В конце концов, щетку можно использовать не каждый
3. Людям, не имеющим ванной, для этой цели может служить большая жестяная лохань, а путешествующим (ввиду отсутствия соответствующих приспособлений в большинстве наших дешевых гостиниц) — складной резиновый «тэб», вещь несколько дороговатая, но ведь можно на время отказать себе в менее существенных удовольствиях (водке, пиве, сигаретах, дансингах, радио, извозчиках, авто и кинематографе), чтобы на сэкономленные деньги ее себе купить.
4. Губки либо так называемые по-русски «maczalki».
Вот и все, что нужно, плюс немного времени (которое всегда можно найти) и уважения к себе и своему здоровью, а еще — чуть-чуть внимания к другим — они ведь тоже люди. Но то утреннее мытье, которое мне довелось видеть, и то абсолютное немытье по вечерам, которое я наблюдал (вечером следует вымыть по крайней мере основные части), — все это прямо-таки удручает. Причем, повторяю, там, где, казалось бы, гигиена — вещь сама собой разумеющаяся.
Именно этим вызвано то, что я написал эту главку, что не было для меня ни забавно, ни приятно. Думаю, не один (не одна) покраснеет, ее читая, и ему (ей) будет стыдно и неприятно — но быть может, хоть это заставит его (ее) опомниться. А ведь речь не только о соображениях эстетических, но и о здоровье, поскольку кожа как-никак — важнейший орган выделения. Как известно, человек, у которого внезапно пострадало две трети кожи, погибает, но постепенно можно привыкнуть к любому отравлению, а стало быть, и к тому, что твоя кожа не функционирует. Крестьяне наши, которые почти не моются, от этого не умирают, да и не так уж смердят, в отличие от прочих социальных слоев. Но это не довод: не смердят, поскольку ничего уже сквозь заткнутые поры не пробивается, а от отравления не погибают, поскольку привыкли благодаря долгой практике — выработав, как видно, некие антитоксины. Но каковы бы они были, кабы мылись, — этого не знает никто.
II. О гимнастике
Я большой противник спортивного неистовства, так развившегося в последние годы. Все эти польские (особенно польские, из-за отсталости в других областях) «посланцы» за границей, все эти Чюмпалы и Выпштыки [82] , которые призваны олицетворять крепость нации и которых чтут, словно неких богов, — это грубое и болезненное преувеличение. Я теперь даже не завидую, что спорт занимает такое место в ежедневных газетах и специальных журналах, которых никогда не могло дождаться наше искусство. Искусство явно катится в тартарары и, может, правда, не стоит так уж особенно о нем убиваться. Но то, что молодежи постоянно забивают голову только тем, что Яцек Вонторек прыгнул на 3 см выше, чем Мачек Вомбала, — симптом досадный, и он может в дальней перспективе дать весьма печальный результат в масштабах всей национальной культуры. Тем более что спортивные рекорды так же, как и рост, и сила человеческая, наверняка имеют определенный предел, которого не перескочить, хоть ты тресни. Конечно, должны быть специалисты, которые смогут посвятить себя только установлению рекордов. Пускай себе будут, и пусть даже отдыха ради определенное количество людей следит за их достижениями. Но не может же это доходить до такой степени, чтоб уже ни на что другое времени в жизни не осталось, во всяком случае — в сфере мысли. Потому что кроме того есть радио (радиоверчение), а в музыкальном отношении — то, что я называю «воющим псом» [83] , есть дансинг — иной раз уже с раннего утра, есть кино, которое все меньше нового может сказать и в обещанное великое будущее которого верится все меньше, есть газетка, пухнущая день ото дня и многим заменяющая всякое иное чтение — например, тем, для кого Уоллес или наш Марчинский (о Боже!) — уже литература слишком трудная. Ни на какие так называемые «высшие» интересы нет времени: грозит полное озверение и отупение. Уровень статей, книг и театра постоянно снижается до вкусов данного общественного среза, в итоге воспитываются поколения все менее ценные, до их уровня снова надо снижаться; так дело дойдет рано или поздно до общества кретинов, для которого в самом деле даже пьесы Кеджинского будут театральной «невнятицей» по причине их излишней философской глубины, которому даже кабаретная музычка покажется серьезной музыкой, а сегодняшнее вагонное чтиво — столь же трудным, как нынче — теория Эйнштейна. По всем пунктам исчезают притязания на то, чтоб пытаться создать нечто совершенное само по себе, уходит искренность, стремление к истине, желание приложить настоящие усилия; задача одна — добыть деньги любой ценой. Естественно, такому положению вещей способствует и буквально обнаглевшая литературная критика, которой заняты по большей части люди, уже ни к чему иному не способные и оттого вынужденные быть критиками, так как иначе они бы попросту вымерли. В огромном масштабе происходит фальсификация ценностей, прежде — в довоенное время — трудновообразимая. Перемены эти происходят постепенно и незаметно — на наших глазах меняются люди, которых мы привыкли ценить за их правдивость по отношению к себе и другим, «Umwertung aller Werte» [84] , но — in minus [85] .
82
Прошу не подозревать меня в каком-то лжеаристократизме, но в спортивных кругах в основном в ходу какие-то диковинные фамилии, что естественно, поскольку в слоях, не охваченных дегенерацией, больше людей с крепкими мускулами. (Прим. авт.)
83
«Воющий пес» — тип, который множится в радиосферах (90%): он слушает музыку не музыкально, а чувственно, ему почти все равно, что слушать — Шимановского или игру пьяных гуралей, например, на гармошке. (Прим. авт.)
84
«Переоценка всех ценностей» (нем.).
85
В сторону понижения (лат.).
Спортивная разнузданность — одна из составляющих общего сдвига в сторону тьмы. При этом умеренные занятия спортом среди непрофессионалов — вещь великолепная, противодействующая физической деградации. Тот же, кому спорт не по плечу, может — но только обязательно, и все тут — ежедневно делать гимнастику Мюллера, без всяких снарядов. Можно, впрочем, добавить гантели. Для ежедневной гимнастики требуется, однако, несколько больше воли, чем для ежедневного тщательного мытья. Вскочить на двадцать минут раньше, чем обязательно нужно, чтобы с тяжелой от недосыпа головой делать, казалось бы, бессмысленные движения, это высокое требование для среднего работника умственного (да и чувственного) труда. Но надо на это решиться — иного выхода просто нет; уже через месяц-два несчастный, который до сих пор не делал гимнастики, поймет, сколько он потерял, а через год-два, не говоря об улучшении психического состояния и приливе физических сил, он с изумлением обнаружит даже перемены в строении своего (быть может, прежде захиревшего) тела. Под влиянием массажа исчезает жир, и даже шершавая кожа становится гладкой, крепнут мышцы, и все тело обретает небывалую свежесть и легкость. День, в который по каким-то причинам невозможно было сделать гимнастику, воспринимаешь как день проклятый. Все время чувствуешь отсутствие чего-то неопределенного и даже легкое отвращение к самому себе. Конечно, не стоит перегибать палку, начинать надо с небольшого числа упражнений (упражнения с утра — массаж на ночь), а главное — не расхолаживаться поначалу, когда начнут болеть все мышцы, особенно брюшные. На живот, эту самую запущенную часть тела, Мюллер обращает особое внимание. Смех и кашель в первые дни исключены. Но боль окончательно проходит через три-четыре дня, и остается только чистое наслаждение. Понятно, не в сам момент гимнастики. Это, кроме бритья, самое серьезное из повседневно требуемых усилий. Но оно стократ окупается в течение дня, хотя бы как обязательный волевой акт, к чему в дальнейшем некоторым представляется мало случаев. Среди прочих качеств гимнастики Мюллера — ее положительное влияние на функции кишечника и желудка. Упражнения следует выполнять строго перед завтраком и первой сигаретой — конечно, если найдутся такие, кто по прочтении данной книги посмеет курить.
III. О бритье
Кто-то сказал: «Хорошо намылиться, взять острую бритву или лезвие для станка — вот и все». Ничуть не бывало: бритье — вещь стократ более сложная. Не всякий человек, обязанный иметь о бритье полное представление, действительно о нем осведомлен в степени, необходимой для собственных потребностей. Наблюдение за многими знакомыми и тот факт, что лишь теперь, после двадцати пяти лет бритья, я дошел до некоторых основных сведений, склоняет меня к тому, чтобы посвятить
86
Что касается данного предмета, должен сказать вещь неприятную. А именно: отечественное мыло, которым я пользовался и которое поначалу не уступало заграничному, испортилось, и я был вынужден вернуться к «Колгейту». Завоевать престиж хорошим продуктом, а затем снизить качество ради немедленной прибыли — это, по-моему, весьма дурной тон в предпринимательстве. Моя фирма так не поступает. Последнее время фирма «Пульс» достигла неплохих результатов. (Прим. авт.)
IV. О геморрое
Как-то поутру, много лет назад, ко мне ворвался приятель (говорят, он даже был графом) Ксаверий Икс и прокричал банальные слова: «Эврика! эврика!» Должен по секрету сообщить, что он давно страдал геморроем (или гемерроем, как выражаются люди благовоспитанные), а мои нынешние откровения никак не могут его взволновать, поскольку он погиб в 1919 г. на войне с большевиками. Был он кавалеристом, причем хорошим. Треклятые «пуговки», или «вишенки», как он говаривал, немало ему досаждали, но на операцию во время войны он решиться не мог. «Эврика!» — взревел бедняга, приплясывая от радости. Когда он успокоился, я спросил его на польский манер: «А что так?» Он «ответствовал» незамедлительно: «Ты подумай, Стась, — я у пяти докторов лечился, они давали мне свечи, советовали оперироваться, и ни один не сказал мне того, что я сам сегодня открыл». (Было это в апреле 1918 г.) «Вправить вишенки — вот тайна всего. То, что я раньше проделывал седлом в течение часа, сегодня сделал пальцем в две минуты». (Конечно, я не поручусь за дословную передачу разговора — однако он так застрял у меня в памяти, что, пожалуй, возможны лишь небольшие отклонения от подлинного текста.) «Всегда смазываю маслом до, моюсь холодной водой после, но мне никогда не приходило в голову запихнуть все пальцем. И вот сегодня, почти непроизвольно, ведомый каким-то таинственным предчувствием, я попробовал. И, о чудо! — все влезло на место, у меня ничего не болит, и никакая операция мне пока ни к чему. Послезавтра еду на фронт, и мне все нипочем. Если погибну, то счастливым». И он опять пустился в пляс, напевая известную песенку:
Ja by dawno uz byl gieroj No u mienia jest’ giemoroj.«И почему Ростопчин не знал об этом методе?» — добавил он через минуту, так как был весьма сведущ в истории. Я рекомендовал систему Ксаверия нескольким своим знакомым, и все они были просто в восторге. Сегодня, я слыхал, эту страшную хворь («samaja niepoeticzeskaja bolez'n» — как говаривал какой-то русский литератор) лечат уколами. Но тем, кто пока не отваживается на операцию или не может себе позволить уколы, я рекомендую систему бедного, блаженной памяти Ксаверия.
V. О так называемой «спеси»
Бой первым обратил внимание на характерный для нас, поляков, факт ничем не оправданной так называемой «спеси» у некоторых индивидов. Вот, к примеру, Дзедзерский, шляхтич в лучшем случае средненький: есть у него кой-какие деньжата, он может приодеться, худо-бедно обучен манерам. Он даже «породнен» с высокой шляхтой — кто-то из сфер действительно высоких когда-то в приступе безумия совершил мезальянс и женился на некой Дзедзерской. И вдруг этакий господин начинает «бывать» в свете и прет все выше и выше. Бог с ним, ежели «бывать» ему в удовольствие — лично для меня «бывать» было бы пыткой невыносимой. Но чем больше он «бывает», тем больше кичится. С презрением смотрит на шляхтичей, равных ему, и даже на тех, кто породистей, чем он, манеры у него все изящней, зато в голове все более пусто, а через некоторое время он уже верит, будто он — настоящий аристократ, еще минута — и он уже снисходительно поглядывает на меньших графов: Любомирские и Сангушки ему не чета, он возмечтал о браке с какой-нибудь девицей из Габсбургов (ведь все возможно), и неожиданно мы видим: Дзедзерский — и в п р я м ь аристократ. Он ведет свой род от некоего пра-Дзедзера, со времен еще до короля Мешко, плетет несусветную чушь о своих предках, и — что самое удивительное — все настоящие господа ему верят и относятся к нему, хотя бы внешне, как к равному. Может, кто иногда и усмехнется в усы или, если таковых у него нет, просто по старопольскому обычаю прыснет в кулак, но в целом у Дзедзерского впечатление, что он среди шляхты — величина, а ему только того и надо. Я иногда люблю настоящих аристократов: я не сноб — на этот счет имеется разве что un petit bout de soupcon [87] , как, впрочем, насчет всякого бесперого двуногого — но в истинно великих господах есть нечто симпатичное, нечто палеонтологическое — этого в коротком очерке адекватно не выразить. Как бы там ни было, когда-то они что-то значили и как таковые имеют неоспоримо иной оттенок, нежели те, чьи предки никогда ничем не были, кроме как землицей, на которой произрастали те цветочки. Невозможно отказать аристократии в определенных специфических свойствах, это было бы преувеличением и несправедливостью. Ведь не скажешь, что любая дворняжка — то же, что очень породистая такса или сенбернар, точно так же невозможно утверждать, что какой-нибудь князь и Чюмпала — это одно и то же. Речь лишь о том — коль скоро уж мы оказались в сфере столь несущественных проблем, — чтобы всякая дворняжка не выдавала себя за по-настоящему породистую зверюгу. Замечания эти могут показаться кому-нибудь несвоевременными. Неправда. Именно теперь, когда у нас республика и официально отменены титулы и привилегии, многих, даже тех, кто прежде подобными глупостями не интересовался, охватило какое-то беспокойство о своей родословной. Есть люди, которые шикарно живут за счет одного только подтверждения титулов, изготовления дворянских дипломов и дотягивания генеалогии до самых дальних пределов возможного, то есть до упора. Поэтому именно теперь желательно было бы иерархизировать всю аристократию и не дать Дзедзерским и иже с ними дальнейшей возможности чваниться, что для некоторых временами очень неприятно. Лично меня это не касается — я не «бываю», но для иных это проблема довольно-таки жгучая. Почему за границей этого, похоже, нет совершенно? Там всякий распускает хвост лишь настолько, насколько имеет право, и амба. Он свое отчванится, другой — если пожелает — воздаст ему надлежащие в данном случае почести, а потом они могут свободно беседовать, о чем захотят. Здесь же, у нас, чванятся беспрерывно, постоянно поддерживают свой авторитет при помощи особых улыбок, недоговорок, подергиваний лица и т. п. Сколько энергии на это уходит — страшно подумать. Говорят, Сен-Симон потратил полжизни на то, чтоб доказать, что он «дюк» рангом на одну ступень выше, чем принц де Люксембург, и со своей точки зрения он был прав, что за это боролся. Удалось ему добиться своего или нет, не знаю. Но, во всяком случае, там и тогда это было уместно. Существовали какие-то критерии, на основании которых можно было доказать, что ты в этом смысле выше или ниже. У нас же царит хаос. Пусть соберется какой-нибудь Великий Геральдический Совет, пускай потрудятся, выстроят иерархию согласно происхождению и родству, издадут соответствующие пышные альманахи (они заработают на этом идиотизме колоссальные суммы) и пусть наконец обуздают чванство. Некто входит и говорит: «Серия А, раздел второй, номер три», — все встают, кланяются, и вот уже с этим покончено. Но только не эти постоянные ухищрения, направленные на то, чтобы возвыситься, не эти вечные прыжки выше головы, дабы доказать другим и самому поверить, что ты не тот, кто есть, а нечто гораздо лучшее — и притом в таком измерении! Стыдно!
87
Крохотное подозрение (фр.).