Нас время учило
Шрифт:
Впервые в жизни охотничий азарт овладевает мной. Медленно протягиваю руку к автомату, осторожно встаю, крадучись делаю два шага вперед.
Короткая очередь. Падают сбитые пулями ветки. Птица взлетает и исчезает в чаще леса.
Вот растяпа! Промазал. Стрелок фигов! Надо теперь чистить ствол снова!
Наклоняю автомат вниз, отвожу затвор и заглядываю в канал ствола. Он в пороховой гари.
Выстрел!
Боль в ноге…
Я весь цепенею, глядя на круглую дыру в ботинке…
Затвор соскочил и ударил в капсюль, и я чувствую,
Теперь главное — скрыть.
Оглядываюсь. Никого поблизости. Допрыгиваю на одной ноте до вещмешка, достаю бинт и быстро заматываю палец. Бинт промокает сразу и предательским красным фонарем сигналит на зеленом мху.
Оглядываюсь. Ко мне идут.
Никогда я еще так быстро не мотал портянок. Ботинок на ноге. Все… Только подлая дырка в ботинке выдает… Если кто-нибудь узнает — трибунал… Батальон, построенный в каре… «За самострел в боевой обстановке приговаривается…»
Наш новый (уже третий) взводный лейтенант Скворцов появляется передо мной. Встаю.
— Кто стрелял?
— Я.
— Почему?
— Проверял, как работает автомат. Раньше заедало затвор.
— А теперь?
— Наладил, товарищ лейтенант! Все в порядке.
— Ну, тогда ладно.
Ушел. Заметил ли дырку в ботинке? Кажется, нет… Нужно срочно поменять ботинок… Еще бы полсантиметра — и в кость… Пробую ходить. Терпимо.
Несколько дней тому назад в соседней роте произошло ЧП. Молоденький солдатик осуществил самострел. Видимо, кто-то из опытных научил: чтобы рука не была опалена гарью, выстрелить себе в левую руку через буханку хлеба. Срочно был созван трибунал. На большой лесной поляне батальон выстроили в форме каре. (Что за слово — «каре»? От слова «кара»?)
Трибунал: командование батальона, политотдел полка, офицер из СМЕРШа — на этот раз судил стоя, а щуплый и бледный солдатик, без погон и ремня, с туго забинтованной рукой на перевязи, стоял в стороне от них, охраняемый двумя автоматчиками.
Процедура была недолгой. Высокий офицер по бумаге зачитал текст приговора: «За самострел, произведенный в боевой обстановке на поле боя, что является изменой Родине, рядовой Игнатьев, автоматчик второй роты полка номер… приговаривается к высшей мере наказания — смертной казни через расстрел».
Офицер опустил лист, оглядел притихший батальон, потом снова поднял лист к глазам и продолжил. «Учитывая, что отец упомянутого солдата находится сейчас тоже на фронте и награжден двумя боевыми орденами, а также то, что упомянутый солдат является первогодком… — офицер снова опустил лист и, выдержав паузу, закончил: — Заменить смертный приговор правом искупления вины кровью в боях».
Спустя два дня стало известно: солдат-первогодок Игнатьев искупил свою вину кровью — он был убит в первом же бою.
Вечером
Теперь никто не узнает.
ВЫСТРЕЛА НЕ БЫЛО!
От расстрела я спасся.
Ни секунды не сомневаюсь в том, что никто бы не поверил мне, что выстрел произошел нечаянно.
Нечаянно! Какое детское слово, и как оно не вяжется с кровавой обстановкой вокруг, где жизнь человеческая висит на волоске, где нет доверия, где нет дружбы, где нервы у людей на пределе, а оружие на взводе, и только случай может сохранить жизнь.
На это раз он за меня — ведь пуля могла ударить на полсантиметра ближе к стопе.
За что?
Я бреду по лесу с писарской сумкой на боку.
В лесу затишье. Уже целую ночь и полдня как не слышно выстрелов. Мы почему-то не двигаемся, ждем команды, а финны, как всегда, попрятались в глубине леса.
Мне нужно идти по просеке километра два, и я выйду к штабу батальона, где должен получить почту и передать пакет. Я иду не торопясь, сберегая силы. Торопиться некуда. Все равно война.
В просветах между деревьями, вдали возникает тень, идущая навстречу мне. Я узнаю эту высокую сутулую фигуру. Это наш ротный писарь, которого позавчера перевели в штаб батальона, а меня поставили на его место. Всегда угрюмый и неразговорчивый, он вызывает у меня какую-то смутную симпатию, так как он один из немногих в роте, кто никогда ничем не оскорбил меня, не задел, не насмехался, и я внутренне благодарен ему за его молчаливый нейтралитет.
Мы равняемся, и он останавливается.
— Я хотел вас предостеречь, — говорит он неожиданно и оглядывается.
— От чего?
— Не от чего, а от кого. Кунатов вас ненавидит и сделает все, чтобы вас кончить…
— Как так — кончить?
— Да вот так! Не пройдет и пары суток, как вас убьют или ранят. Он поможет в этом…
— За что?
— Как за что? За то, что вы — еврей!
Я стою, опустив голову. Пачка табаку… За раненым под пули. Все так.
— Я вас удивил?
— В общем, нет… Я только не знал, что это так конкретно.
— Вполне. Считал необходимым вас предупредить. Поберегитесь.
— Поберегитесь! Как?.. А вообще-то спасибо.
Он машет рукой и снова оглядывается.
— А почему вы мне об этом сказали?
— Ненавижу всю эту сволочь! — Он делает шаг в сторону, чтобы идти дальше, но оборачивается и говорит: — Если вы выберетесь из этой мясорубки, что вряд ли, то потом что-нибудь поймете…
Высокий и сутулый, он шагает от меня и теряется в деревьях. Я даже не знаю, как его зовут.
Быть осторожнее… Поберечься… Разве это возможно?
Подтягиваю сумку и топаю дальше…