Нас ждет Севастополь
Шрифт:
Он, конечно, не знал, что в его доме уже поселились жильцы, которым сказали, что тут жил предатель, удравший в Румынию.
Пройдет еще немало времени, прежде чем Николай узнает о судьбе своего отца, о людях, которые не склонили головы перед ненавистным врагом.
Майское солнце щедро поливало перепаханную снарядами израненную землю. Когда-то мыс Херсонес в майские дни зеленел и пестрел полевыми цветами. Не было сейчас ни травы, ни цветов, ни низкорослых дубков. Вместо них на опаленной земле валялись трупы, перевернутые и искореженные машины и орудия. Да брели колонны пленных, которых не радовало ни теплое майское солнце, ни голубая даль моря. Пленные
— А тихо как, — с каким-то удивлением произнес Уральцев, оглядываясь. — С непривычки даже как-то не по себе.
— Мир пришел на крымскую землю, — сказал Глушецкий.
— Да, мир, — подтвердил Уральцев. — Но война продолжается.
— Придет мир на всю планету.
— Доживем ли? — задумался Уральцев и тряхнул головой: — Доживем, Коля, доживем. После войны я в гости приеду к тебе.
Они в обнимку пошли на КП командира бригады.
На берегу остался Кондратюк. К нему подошел Логунов. У него не только голова перевязана, но и левая рука.
— Давай, Федя, попрощаемся, — сказал он. — Пойду в санчасть. Может, в госпиталь отправят. Мне не хочется покидать бригаду, да разве с медиками поспоришь. Но из госпиталя все равно в бригаду вернусь.
— Испятнали тебя, как кобеля после драки, — сочувственно произнес Кондратюк. — А мне везет — за войну ни одной царапины.
— Заговоренный, наверное.
— Может, и так. Я провожу тебя до санчасти.
Они вышли на дорогу. Навстречу шла колонна пленных немцев. Их было не менее сотни. Сопровождали их матросы — один спереди, один сзади и двое по бокам. Логунов и Кондратюк сошли с дороги, чтобы пропустить колонну. Немцы брели медленно, с опущенными головами. Почти у всех заросшие, серые лица.
— Отвоевались, — со злорадством сказал Логунов и даже сплюнул.
Лицо одного солдата, когда он посмотрел в сторону матроса, показалось Логунову удивительно знакомым. Кто бы это мог быть? И вдруг вспомнил. Это же обер-лейтенант, который допрашивал и пытал его в Новороссийске, когда попал в плен во время боя за детские ясли. Но почему он в солдатском обмундировании? «Замаскировался, гад!» — догадался Логунов. Он подбежал к одному матросу, сопровождавшему пленных, и торопливо стал объяснять:
— Браток, среди этих пленных один офицер, переодетый в солдата, он меня пытал, когда я попал в плен на Малой земле. Палач, истый палач. Я разведчик из бригады полковника Громова. Могу документы показать. Отдайте мне этого гада.
— Бери, — усмехнулся матрос. — Нам этого добра не жалко. Что будешь делать с ним?
— В бригаду приведу. Судить будем.
Логунов за рукав вытащил пленного из строя.
Гартман, это был он, непонимающе взглянул на матроса. И тут Логунов не сдержался. Ему живо вспомнилось, как бил его этот офицер с красивым лицом и высоким белым лбом, как накачивал его водой. Ухватив Гартмана за ворот, он закричал ему в лицо:
— Узнаешь, гад? Вспомни Новороссийск. Я тебя хорошо запомнил! Шкуру спасаешь, под солдата замаскировался. Не спасешься, гадина, ответишь за свои зверства!
Гартман побелел. Он вспомнил. Каким чудом этот матрос остался в живых? Ему донесли, что машина, на которой везли пленного матроса, сорвалась в пропасть и все, кто был в ней — шофер, солдаты и пленный, — погибли. Не с того ли света вернулся матрос, чтобы отомстить? Но это уж чересчур! Офицер абвера в чудеса не верит. Просто-напросто матрос каким-то образом уцелел и сумел вернуться в строй. И надо же было именно сейчас встретиться, когда Гартман считал себя уже в безопасности. Все-таки он уцелел в этой мясорубке.
И вдруг эта встреча! Что будет делать с ним этот матрос? Убьет сразу или будет мучить?
Логунов отпустил ворот Гартмана, отступил на шаг и, умеряя свою ярость, процедил сквозь зубы:
— Я бы тебя сейчас шлепнул. Но воздержусь. Отведу куда следует. Советский суд будет судить тебя как фашистского преступника.
Этого еще не хватало. Гартман слышал об этих судах. Могут приговорить к повешению. В лучшем случае годам к пятнадцати тюремного заключения. Повезут в Сибирь, где сдохнешь от холода. А если и не сдохнешь, то вернешься на родину в старческом возрасте. Да, выбора нет, есть только одно — не уронить честь дворянина и офицера.
Стараясь быть спокойным, Гартман заговорил:
— Да, я узнал, моряк, тебя. Но я не встану перед тобой на колени.
С этими словами он выхватил из-за пояса брюк маленький пистолет. В последнюю секунду ему пришла мысль первый выстрел сделать в матроса — виновника его смерти, второй — в свой висок.
— Получай! — Гартман выстрелил в грудь Логунову.
Матрос покачнулся, шагнул к Гартману и протянул руки чтобы схватить его за горло.
— Ах ты, сука!
В этот миг раздался второй выстрел.
Гартман упал, а Логунов продолжал стоять, покачиваясь. Кондратюк поддержал его.
— Ты ранен. Ляг, я перевяжу.
Колонна пленных уже отошла от них шагов на тридцать. При выстрелах конвойные оглянулись, и тот, который разговаривал с Логуновым и отдал ему пленного, заподозрив неладное, подбежал к Логунову.
— Что случилось? — спросил он, увидев расползающееся красное пятно на груди Логунова и лежащего немца с пистолетом в сжатой руке.
— Плохо обыскивали, — зло сказал Кондратюк. — У них оружие…
Конвойный матрос крикнул другим конвойным, чтобы остановили колонну. Логунов опустился на колени, потом на бок и перевернулся на спину. Кондратюк разорвал на нем гимнастерку и тельняшку. Пуля вошла чуть выше правого соска.
— Не волнуйся, браток, — успокаивающе сказал Кондратюк, доставая из кармана индивидуальный пакет. — Сейчас заткну дырку, чтобы кровь не шла.
Окончив перевязку, он подошел к трупу Гартмана, поднял пистолет.
— Пистолет-то малокалиберный, — подбрасывая его на руке, усмехнулся он. — Пульки у него имеют малую пробивную силу. Если в упор в лоб или к сердцу приставить, то, конечно, можно ухлопать, а на расстоянии… Так что не очень переживай, браток, жить будешь, на такого, как ты, пулю надо посолиднее.