Наш Декамерон

Радзинский Эдвард Станиславович

Он открывает свой странный нынче, допотопный портфель. И вынимает толстенную рукопись. И кладет сей плод торжественно предо мною.

Ему даже в голову не приходит спросить; а может, "доброму старику" неинтересно читать или он занят, наш "добрый старик".

–  Это повесть о том, - Д. засмеялся, - как я удавился… А вы, друзья мои, собрались на мои поминки. И в мою честь придумываете рассказы о любви. Кто как может… Короче, это "Декамерон". Только "Декамерон" в мою честь… В честь Д. "Де-Декамерон".

Он остановился. Видимо, здесь я должен был всплеснуть руками, восхититься сюжетом и т. д., и т. п. Я молчал.

–  Понимаешь… В журнале все новые: либо гнусные людишки, либо незнакомые… Ты один можешь помочь… Когда тебе позвонить?

Мне надоел этот инфантильный безапелляционный тон! Короче, я молча киваю на груду рукописей на моем столе:

–  Все это, старик, я должен прочесть к понедельнику. К понедельнику

также я должен сдать свою статью - раз…

И вот тут я останавливаюсь, широко улыбаюсь, ослепительно улыбаюсь. И спрашиваю:

–  Кстати, ты хоть почитываешь мои статьи?

Страдание! Ах, какое страдание на его лице. Пытается соврать: жизнь хоть чему-то тебя научила! Наконец мямлит:

–  Я… не выписываю газет. Только "Советский спорт".

Нет, ничему не научила тебя жизнь.

–  А зачем тебе тогда мое мнение? Ну да, ты уже объяснил: больше некого попросить!.. Но ты хоть знаешь, например, что я написал… и о тебе?

Он весело засмеялся, кивнул:

–  А как же! Сообщили. Я жил тогда… А! Ну да, мы с тобой тогда там были оба, в монастыре… Представляешь, они там меня нашли! Что-что, а о неприятностях у нас всегда сообщат вовремя!

–  Ну и как?

–  Что? Я… не прочел. Обо мне тогда столько писали… И я читал только хорошее!..
– Он опять захохотал.
– Старик, я люблю, когда хвалят. Нет, я знаю: ты хороший критик. Л. очень возносила твою статью… кажется, про МХАТ, да?

От такого комплимента я… Но сдержался. Более того, я попросил передать сердечнейший привет Л., этой ныне спившейся дурище и шлюхе. И прибавил ласково:

–  Ну что ж, хорошо, позвони мне… недели через две.

Излишне говорить, я прочел все тотчас, как только он ушел. Запоем. "Повестуха" имела целых два эпиграфа. Приведу первый: "Представьте себе огромную ручищу. Мохнатую лапу… Все наши литературные отцы подходили и взасос ее целовали… Чего хотел я? Делать то же самое. Но более квалифицированно". И все в таком же духе. прежний, прежний Д.! Короче: я прочел - и мне не понравилось!" "12 мая. Пришел Д., конечно, опять без звонка, но опять трезвый. Сидел тихий, со страшным своим животом. В жутких, негнущихся, уродливых и опять грязных ботинках. Сначала поговорили о том о сем. Он увидел на моем столе Сенеку, "Письма к Луцилию" (потихоньку положил, когда он вошел):

–  Всю жизнь хотел написать о Нероне…

–  Эк всех вас тянет о Нероне! Не меньше! С "усатым" все счеты сводите? Аллюзии! Но это от необразованности… А самая для нас современная фигура в то время - Анней Серен, знакомец Нерона и любимый родственник Сенеки. Они обменивались с Сенекой длинными утонченными письмами. В письмах этих Серен - совершеннейший Байрон, римский "лишний человек", разочарованный, страдающий - меланхолик, погруженный в депрессию! Он все время на грани самоубийства. И в это же время Серен предоставлял Нерону свой дом для тайных свиданий с любовницей. И пока Нерон забавлялся в его комнатах, Серен писал в прихожей утонченные письма к Сенеке. Кстати, закончил жизнь наш Гамлет, как многие меланхолики-либералы, начальником римской полиции! А умер этот Чайльд Гарольд, отравившись грибами с милым названием свинухи. Но все равно, - я постучал по книжке, - писали эти древние здорово!

Вот так уничтожив его последним замечанием, я придвинул к себе наконец его рукопись. Сделал суровое лицо, показывая, что перехожу к святая святых - литературе.

Самое смешное: он не засмеялся! С его-то чувством юмора! Нет, я не прав, все-таки он изменился. Я начал:

–  Ну, насчет целующих мохнатую лапу, то бишь ручку-с… Ну, во-первых, далеко не все ее целовали. А многие и очень многие совсем не целовали… А тем, кто собирался или собирается этим заняться, - не советую руководствоваться твоим эпиграфом. Ручку не целуют квалифицированно, ее целуют искренне… Больше чувства да поклон пониже - вот и вся квалификация! Так что твой совет неточен, да… Это - раз, что же касается содержания рукописи…

Я аккуратно перелистал странички, исчерканные моим карандашом. На полях - редкие плюсики ("Славно!") и огромные частые минусы.

–  Ну, надеюсь, ты серьезно не предполагаешь, что в нашем журнале ее напечатают?

Здесь я остановился. Он почему-то радостно кивнул. Я опять сделал "но сурово брови мы насупим".

–  Но допустим: если бы! Если бы вдруг и напечатали… - Я помолчал.
– Ты действительно хочешь правду?

Опять он кивнул: что ему оставалось!

–  Ну что ж, - продолжал я.
– Тогда слушай! У тебя есть имя. И главное, вокруг имени легенда. Дескать, ты можешь, а тебе не дают!.. Ореол шестидесятых. Если тебя напечатают, старик, эта легенда закончится. Навсегда.
– Я опять (уже совсем небрежно) перебрал его листики.
– Это все литература… прошлого десятилетия. Да, забавно! Да, эпатаж! Но так писатели серьезные нынче не пишут…

Здесь он как-то очень обаятельно улыбнулся. Не могу понять значения этой улыбки. Она меня мучает…

Д. поднялся.

–

 Ты забыл рукопись, - сказал я.

Он усмехнулся:

–  А х… с ней!

–  Может, хотя бы один эпиграф уберешь?..

–  Сам убери. Разрешаю!
– засмеялся он злобно, бешено. (Прежний, прежний Д.!) И добавил, вставая: - Дай червончик, а?

Все-таки унизил. Самое смешное - я дал. И проводил его до дверей. "Дурачок… И чего материшься! Недоволен временем? Ты же плод его… Бездарности нужна запретность… Нет, конечно, ты не бездарность, но все равно махонький… талантик, превращенный в личность. Чем? Нашими дурацкими запретами. За-претами тебя, как насосом, надули. Так что молись на запреты… Благословляй время… Ты не представляешь, как тебе сейчас хорошо, у тебя ведь есть надежда: вот распретят, и уж тогда-то я покажу!.. А если действительно завтра все распретят? Ты сразу все это потеряешь… Потому что, боюсь, сейчас ты конченый! Сейчас ты уже ничего не можешь! Ты попросту спился! А тогда придут другие… Которые могут! Которые презирать тебя будут! За немочь! А ты? Вопить в ответ бессильно будешь: "Сволочи! Вам теперь все можно! Вам-то легко! А в мое время…" И знаешь, о чем ты тогда мечтать начнешь? Скоро начнешь! Чтобы опять… Запрещали! Ты без запретов уже не сможешь, пойми!" Все это я произнес, естественно, про себя. И молча открыл ему входную дверь. И он побежал вниз по лестнице. Я часто вспоминаю, как он бежал. Вниз, вниз по лестнице через оставшийся год - к тому столу… После его смерти я придумал забавный рассказ. И конечно, не записал его. Времени не хватило. Краткое содержание: "Некто обижает меня. Он отобрал у меня все: славу, любимую женщину. И даже мое изобретение - машину времени. Я никогда не видел его, но ненавижу всю жизнь. И я решаюсь - убить его. Я проникаю в дом, где он живет. Но откуда-то он уже узнал обо мне. И он убегает… Я преследую его по дому. Я все время слышу его шаги. И по-прежнему - не вижу, не вижу его… Наконец я загоняю его на чердак. Я приникаю ухом к двери. И слышу, слышу: там, за дверью, - хриплое дыхание, его дыхание! Я вынимаю револьвер. Но тут дверь чердака сама растворяется… Я вбегаю - и никого. Только на пьедестале в тусклом свете окошка стоит моя машина времени. Я подхожу к ней - и тут же слышу стук захлопнувшейся двери. Я бросаюсь обратно и… но дверь уже заперта с той стороны. И опять - он. Он дышит там, за дверью. Я опять осторожно вынимаю револьвер. И слышу шорох: это он приник ухом к двери. И тогда я стреляю туда, где должно быть это проклятое ухо. И тотчас слышу жуткий знакомый крик за дверью. Ужасная боль пронзает меня… И, уже падая, я вижу часы: они показывают на полчаса назад. И последняя мысль в моем гаснущем мозгу: "Я прошел сквозь машину времени - значит: я вошел в прошлые полчаса". А это значит: тот, кого я убил за дверью, - я сам…" Я смотрю на гору листков на полу. До свидания, Д.! Жил-был Д.! Его не печатали. Он болел, он пил, и жена его тоже спилась. У него не было денег. И он покончил с собой. Ну, и что тут удивительного? Разве одно: почему он раньше этого не сделал? А вот когда у тебя все есть: деньги, власть, когда все твое печатают, когда ты здоров, а твои бабы… И тем не менее: "Давно, усталый раб, замыслил я побег в обитель тайную трудов и чистых нег". А между тем два часа дня. Звонит телефон, звонит распро-клятый. Что, если принять высокомерное решение: прожить (дожить) эти оставшиеся два дня как самые заурядные? То есть жить, как всегда. И записать все, что произойдет, как исповедь убежавшего из тюрьмы узника, для оставшихся дураков? Каков бунтик! Итак, звонят? Что ж, подойти к телефону?