Наш друг Хосе
Шрифт:
— Юнгу негра Теодорико я перевожу в матросы за ту же плату. А ты, Томас, ступай на берег и приведи нового юнгу.
— Есть, сэр!
— И чтобы он был веселый и умел на чем-нибудь играть к примеру на мандолине. Я люблю музыку.
— Да, сэр.
— И чтобы он был терпелив, как мул: у меня крепкие кулаки.
— Да, сэр.
Я сошел на берег. Первым, кого я увидел в гавани, был мальчик, на вид лет шестнадцати, который сидел на сваях и жевал сырые зерна маиса. Я хотел пройти мимо, но что-то удержало меня.
Мальчик даже не повернулся в мою сторону. Глаза у него были совсем тусклые, но когда я сказал о том, что мне нужен юнга, они загорелись, как две звезды.
— Меня зовут Бен, — сказал он, весь дрожа. — Здесь, в Нью-Йорке; меня свалил приступ лихорадки, и меня прогнали с корабля…
— Можешь ли ты играть, ну, скажем, на гармошке? — спросил я.
— Нет, не пробовал… А вот погляди, ведь у меня скрипка!
И правда, рядом с ним лежал матросский мешок, а оттуда выглядывал гриф скрипки.
Ну, что бы ты сделал на моем месте, Золотые Уши? Я знаю, ты бы поступил, как и старый негр Уиллок, верно? Вот, я и сказал:
— Вставай, паренек, пойдем-ка на «Белую стрелу».
Капитан Дэв, как только увидел Бена, сильно рассердился:
— Разорви тебя дьявол, Томас! Разве у меня на шхуне больница?
Но я не испугался. Я сказал:
— Он крепкий мальчишка, сэр, и я ручаюсь за него головой. Он просто отощал малость…
— Молчи, Томас! — еще злей закричал Дэв. — Убирайся ты вон с мальчишкой!
Бен, не сказав ни слова, направился к трапу. Тогда я снова сказал:
— Сэр, он может играть на скрипке.
— На скрипке? — удивился Дэв. — Что же, это, пожалуй, неплохо… На «Белой стреле» бывают важные гости… Верни, Томас, мальчишку.
Теперь у нас стало двое мальчиков на корабле — Бен и Теодорико.
О, Золотые Уши, как они крепко друг с другом подружились! Где Бен, там и Теодорико. Где Теодорико, там и Бен. Они вместе стояли на вахте, взбирались на мачту, крепили паруса, а в часы досуга лежали на люковинах трюма и читали какую-нибудь веселую книжку.
Мы совершали рейсы между Нью-Йорком и Панамой. Из Нью-Йорка возили виски, из Панамы — каучуковую смолу.
Бен нравился команде — рыжему Биллу, и Филиппу, и толстяку Сиду, и только мне одному, признаться, сначала не понравился Бен, совсем не понравился.
Отчего же он не понравился мне, Золотые Уши?
Ладно, я скажу. Он о чем-то часто шептался на корме с рыжим Биллом и толстяком Сидом. Нередко вместе с ними сидел и Теодорико. А я не люблю тех, кто тихо говорит, совсем не люблю. Еще мне не нравилась дружба Бена с Теодорико. Мне казалось, что он только жалеет негра, словно котенка. Ну что же, а в остальном он был отличным юнгой. Бен хорошо играл на скрипке. Ох, какие он играл песни! Все замирало вокруг: и волна, и ветер, и даже чайки — и те старались кричать
Лишь один боцман, Джон Кенан, оставался равнодушным к музыке. Это был человек, словно вырубленный из дуба. Я прослужил с ним на «Белой стреле» шесть лет и ни разу но видел улыбки на лице Кенана. Его даже прозвали «Деревянный». Он мало говорил. «Да», «нет», «гей, парни, все наверх, ставь паруса!» — других слов он, казалось, не знал. Ему было безразлично все на свете. Он не курил, не пил, редко сходил с «Белой стрелы» на берег, и капитан Дэв считал Кенана самым надежным боцманом на всем парусном флоте.
Но о Кенане позже.
Однажды, когда я стоял возле мачты и курил трубку, ко мне подошел Бен, один, без Теодорико.
— Эх, Томас, Томас, — сказал он, — ты, наверное, плохо думаешь обо мне?
— Да, Бен.
— Отчего же ты так думаешь, а?
— Ладно, я скажу: я не люблю тех, кто часто шепчется на корме.
— Ах, вот оно что… — залившись краской, сказал Бен. — Что же ты еще скажешь?
— Твоя дружба с Теодорико — баловство. Есть белые, которые повсюду кричат о своей любви к людям, а потом травят гончими негритянских девушек…
— Да, есть и такие, — кивнул головой Бен. — Продолжай, Томас.
— Очень плохо быть негром, — сказал я. — Разве ты не видел, как сжигают на костре негра? Разве ты не слышал, как плачет черная мать над пеплом весной, когда цветут сады и каждый цветок велит сердцу веселиться?
Бен вздрогнул и сказал:
— Я все видел и слышал, Томас, но я, Бен, не такой. Мой отец в тюрьме. Он коммунист. Знаешь ли ты, что это такое!
— Да, знаю, Бен, но ты об этом молчи. Капитан Дэв узнает, не сладко тебе придется…
— Таких, как Дэв, — тысячи, а таких, как мы, — миллионы, — сказал Бен. — Эх, Томас, Томас, ты хороший рулевой, «Белая стрела» слушается тебя, как дочь, а на тебя жалко смотреть, когда Дэв говорит с тобой…
— Он может оставить меня без хлеба. Скажи, кто возьмет на службу старого Уиллока? Может быть, ты, Бен, позабыл, как грыз в гавани зерна маиса?
Бен задумался, долго думал, а потом сказал:
— Хорошо, Томас, я тебе скажу, о чем мы говорили на корме. Надо бороться за свое счастье! Есть немало смелых людей…
— Молчи, Бен, молчи! — сказал я. — Ты ведешь опасные разговоры.
— Ладно, я пойду, — ответил Бен. — А что касается Теодорико, знай, Томас Уиллок, он навсегда мой друг!
С этими словами Бен ушел, а я стоял, Золотые Уши, пока не взошла над мачтой твоя сестра, Золотая Сковорода.
На другой день утром мы вышли в море. Погода сначала выдалась скверная. Пришлось много возиться с парусами — у всех матросов руки были в ссадинах и крови. На четвертые сутки подул ровный ветер. И тут капитан Дэв вышел на палубу и увидел Бена и Теодорико. Они сращивали на корме стальной трос и весело смеялись.