Наш общий друг (Книга 3 и 4)

Диккенс Чарльз

– Да! Они уже это и сделали, - прервала ее Белла.

– Быть не может! В самом деле?

Огорченная мыслью, что она проговорилась раньше времени, Белла решила все же не отступать и от огорчения стала держаться несколько вызывающе.

– То есть они мне сказали, что собираются дать мне приданое, как своей приемной дочери, - объяснила она, - если вы это имели в виду. Но, пожалуйста, никому не говорите об этом.

– Не говорить!
– повторила миссис Лэмл, словно это было совершенно немыслимо и взволновало все ее чувства.
– Не говорить!

– Вам я могу сказать, миссис Лэмл, - начала опять Белла.

–

Душенька, зовите меня Софронией, иначе я не стану звать вас Беллой.

С коротким, капризным "о!" Белла согласилась на это.

– О! Ну тогда, Софрония. Вам я могу сказать, Софрония, что у меня нет сердца, как это называется, и вообще я думаю, что все это пустяки.

– Какая смелость!
– прошептала миссис Лэмл.

– И потому, - продолжала Белла, - я не ищу, чтобы мне понравились, мне этого не надо; разве только в одном смысле, о чем я уже говорила. Все остальное мне безразлично.

– Но вы не можете не нравиться, Белла, - сказала миссис Лэмл, поддразнивая Беллу лукавым взглядом и самой сладкой улыбкой, - ваш муж должен гордиться и восхищаться вами, и с этим вы ничего поделать не можете. Вы, может быть, не ищете, чтобы вам понравились, и может быть, не хотите нравиться, но тут уж ничего не поделаешь, дорогая; вы нравитесь против вашей воли, так что почему бы вам и не выбрать по своему вкусу, если можно.

Самая грубость этой лести подтолкнула Беллу рассказать, что она и в самом деле понравилась, не желая этого.

У нее было смутное опасение, что рассказывать об этом не нужно, но, хотя она и предчувствовала, что впоследствии это может наделать вреда, ей все же не приходило в голову, к каким результатам может привести ее откровенность, - и она начала:

– Не говорите о том, что можно нравиться и не желая этого. С меня за глаза хватит.

– Как?
– воскликнула миссис Лэмл.
– Уже подтвердилось, что я права?

– Не стоит об этом говорить, Софрония, и больше не будем. Не спрашивайте меня.

Это настолько ясно говорило "спросите меня", что миссис Лэмл так и сделала.

– Расскажите мне, Белла. Ну же, милочка! Какой это нахал осмелился надоедать, пристав как репей к вашим прелестным юбкам, так что его насилу отцепили?

– В самом деле нахал, - ответила Белла, - и такой, что даже похвастаться нечем! Но не спрашивайте меня!

– Угадать?

– Вам ни за что не угадать. Что вы скажете про нашего секретаря?

– Милая! Этот отшельник-секретарь, который всегда пробирается по черной лестнице, так что его никто никогда не видит?

– Не знаю, как он там пробирается по черной лестнице, пренебрежительно отвечала Белла, - по-моему, ничего подобного за ним не водится; а что его никогда не видно, так я была бы рада совсем его не видеть, хотя его так же видно, как и вас. Но я-то, грешная, ему понравилась; и он еще имел дерзость мне в этом признаться.

– Дорогая моя Белла, не мог же этот человек сделать вам предложение?

– Вы в этом уверены, Софрония?
– отвечала Белла.
– А я - нет. По правде сказать, я уверена как раз в обратном.

– Он, должно быть, с ума сошел, - сочувственно отозвалась миссис Лэмл.

– Нет, был как будто в своем уме, - возразила Белла, вскидывая голову, - и даже проявил красноречие. Я ему высказала, что я думаю о его декларации и обо всем его поведении, и прогнала его. Конечно, все это было очень некстати

и очень для меня неприятно. Однако это до сих пор остается в тайне. Это слово дает мне случай заметить, Софрония, что я как-то невзначай доверила вам тайну: надеюсь, вы о ней никому не расскажете.

– Не расскажете!
– повторила миссис Лэмл с прежним чувством.
– Конечно нет!

На этот раз Софрония в доказательство своих слов нашла нужным перегнуться и тут же, в коляске, поцеловать Беллу поцелуем Иуды, ибо, пожимая после этого руку Беллы, она думала: "По твоему собственному признанию, мне не за что тебя щадить, тщеславная и бессердечная девчонка, которая зазналась благодаря глупой стариковской прихоти мусорщика. Если мой муж, пославший меня сюда, задумает какой-нибудь план и наметит тебя в жертвы, я больше не буду ему мешать". И в эту яже самую минуту Белла думала: "Почему я всегда в разладе сама с собой? Почему я рассказала, словно по принуждению, то, о чем должна была молчать? Почему я вздумала дружить с этой женщиной, вопреки голосу моего сердца?"

Как обычно, зеркало ничего ей на это не ответило, когда она вернулась домой и обратилась к нему с вопросом. Быть может, если б она обратилась к другому, лучшему оракулу, результат был бы иной, более удовлетворительный; но она этого не сделала, и потому дальше все пошло так, как и следовало ожидать.

Насчет одного пункта, касавшегося ее наблюдений за мистером Боффином, ее мучило сильное любопытство: это был вопрос, следит ли за ним и секретарь, и замечает ли он в нем ту верную и неуклонную перемену, какую подметила она? С Роксмитом она почти не разговаривала, поэтому ей было очень трудно это узнать. Теперь их разговоры не выходили за пределы соблюдения самых необходимых приличий в присутствии мистера и миссис Боффин; а если Белла случайно оставалась наедине с секретарем, он немедленно выходил из комнаты. Читая или занимаясь рукоделием, она старалась угадать его мысли по выражению лица, поглядывая на него украдкой, но ничего не могла разобрать. Вид у него был подавленный, однако собой он выучился владеть превосходно, и когда мистер Боффин резко говорил с ним при Белле или как-нибудь иначе проявлял себя с новой стороны, на лице секретаря нельзя было прочесть ровно ничего, словно на стенке. Слегка сдвинутые брови, выражавшие одно только сосредоточенное, почти механическое внимание, губы, сжатые, быть может, для того, чтобы скрыть презрительную улыбку, - вот что она видела с утра до ночи, изо дня в день, из недели в неделю, - однообразным, неизменным, застывшим, как у статуи.

Хуже всего было то, что совершенно незаметно, к большой досаде Беллы, о чем она и горевала со свойственной ей пылкостью, получилось так, что, наблюдая за мистером Боффином, она постоянно наблюдала и за секретарем.

"Неужели вот это не заставит его взглянуть на меня? Может ли быть, чтобы вот это не произвело на него никакого впечатления?" Такие вопросы Белла задавала себе столько же раз в день, сколько в нем было часов. Невозможно узнать. Всегда одно и то же застывшее лицо.

"Неужели он способен на такую низость - продать даже свой характер за две сотни в год?" - думала Белла. И потом: "А почему же и нет? Вопрос просто-напросто сводится к тому, кто чего стоит. Думаю, что я и сама продала бы свой характер, поступилась бы им, если б мне за это дали подороже". И снова она приходила в разлад с самой собою.