Наш советский новояз

Сарнов Бенедикт Михайлович

У новой стартовой отметки Стоит сейчас моя страна. Итог минувшей пятилетки Спокойно подвела она.

Даже Маршак, прикоснувшись к этой казенной теме, недалеко ушел от такой же бездушной политической трескотни:

На Спасской башне круглый циферблат Считает все минуты пятилетки.

Было, правда, одно исключение. Но не в печатной стихотворной продукции, а в самиздате.

Слово «самиздат», как известно, придумал Николай Глазков. Задолго до того, как оно вошло в повседневную нашу речь, он

мастерил рукописные, самодельные свои книжечки, на которых писал: «Самиздат. Тираж — 1 экземпляр».

Так вот, этот самый Глазков первый день великой нашей войны отметил таким четверостишием:

Господи, вступися за Советы! Охрани страну от высших рас. Потому что все твои заветы Гитлер нарушает чаще нас.

А в стихотворении, написанном в 45-м, когда страшная эта война наконец кончилась, родились у него такие строки:

И пятилетний план войны Был выполнен в четыре года.

Это был перифраз навязшего в зубах, всем и каждому известного, еще довоенного политического лозунга: «Пятилетку — в четыре года!» Но в контексте глазковского стихотворения он был преображен трагической иронией поэта (не берусь утверждать, что осознанной). Ирония заключалась в том, что никакого пятилетнего плана войны не было, был совсем другой план: «И на вражьей земле мы врага разгромим малой кровью могучим ударом». А трагической эта ирония была потому, что это был единственный случай, когда к этой — из официального новояза взятой — словесной формуле с чистым сердцем мог бы присоединиться каждый: да, слава богу, что эта проклятая война продолжалась четыре года, а не пять. Хотя особого повода для радости тут тоже не было: ведь четыре года — это тоже много. Непомерно много:

Нет, у нас жестокая свобода Помнить все страдания. До дна. А война — была. Четыре года. Долгая была война. (Борис Слуцкий)

Что же касается самого этого лозунга («Пятилетку — в четыре года!»), то он как раз — на первых порах — вдохновил некоторых художников слова на создание действительно ярких и талантливых книг, самой живой из которых был знаменитый в начале 30-х годов роман Валентина Катаева «Время, вперед!».

Но закрыл тему, как всегда, — народ. Все теми же, традиционными своими жанрами — анекдотами, частушками.

Из анекдотов мне запомнился такой:

— К чему привели нас сталинские пятилетки?

— Лес рубили, щепки летели, а топить нечем.

В том же роде были и частушки.

Например, такая:

Жопа гола, Лапти в клетку, Выполняем Пятилетку.

Или — вот такая:

Вставай, Ленин, Вставай, дедка, Заебла нас Пятилетка.

А самый последний период существования Советского Союза, когда за смертью Брежнева вскоре последовала смерть Андропова, а затем — совсем уже скоро — смерть нового генерального секретаря Черненко, народ метко окрестил: пятилетка в три гроба.

Пятый пункт

Под номером пятым в анкетах значилась национальность.

В первые годы советской власти пункт этот был не из самых важных. Одно время даже казалось, что он и вовсе не важен, а вставлен в анкету просто так, для порядка. Для статистики, может быть?

В 1934 году Ильф и Петров написали и опубликовали (не

где-нибудь, а в самой «Правде») фельетон «Безмятежная тумба». Начинался он так:

Вот что произошло несколько дней назад.

Одной женщине сделали аборт. Когда она вернулась домой, ей вдруг стало плохо, началось сильное кровотечение. Это был очень опасный случай, требующий немедленной операции. Женщину повезли в больницу.

Здесь, вместо того чтобы сию же минуту передать больную хирургам, ее посадили в приемную и заставили ждать очереди не к операционному столу, а к канцелярскому, где заполняются опросные листки. Напрасно говорили дежурному, что больная истекает кровью, что анкету можно заполнить потом, что не в учетных деталях сейчас дело.

Это не помогло.

Дежурный поступил по всей форме, запись производил в порядке живой очереди, нисколько не помышляя о том, что последнее звено этой живой очереди находится в полуживом состоянии. Когда пришел черед несчастной женщины, то и тут из правила не сделали исключения: проверялись документы, заполнялись пункты — возраст, образование, национальность (очень важна в такой момент национальность, особенно в Союзе Советских Социалистических Республик!).

Сарказм этой последней реплики очень точно отражает ситуацию 1934 года. Тогда и в самом деле казалось (а может быть, и не только казалось?), что национальность «в нашей юной прекрасной стране» никакого значения не имеет.

Но всего лишь каких-нибудь десять, а тем более пятнадцать лет спустя так уже никому не казалось. И словосочетание «пятый пункт» стало едва ли не самым зловещим из всех пунктов официальной советской анкеты. Правда, лишь для одной категории граждан.

Вопрос: «Как у вас в отношении пятого пункта?» — мог означать — и означал — только одно: «Не еврей ли вы?» Украинцы, татары, чуваши, удмурты, мордвины и представители разных других нацменьшинств, услышав такой вопрос, могли не беспокоиться.

Именно в этом смысле выражение «Пятый пункт» из языка официального перекочевало в живой, разговорный.

Был даже такой анекдот.

— Национальность? — задают Рабиновичу в отделе кадров роковой вопрос. И Рабинович грустно отвечает:

— Да.

Еще лучше положение евреев в Советском Союзе в те незабвенные годы отразилось в другом анекдоте:

Маленький мальчик (лет шести-семи) объявляет родителям, что собирается жениться.

— На ком же, Андрюшенька? — умиленно спрашивает его мать. — Наверно, на Лялечке?

Нет, отвечает он, не на Лялечке.

— На Ирочке?

Нет, и не на Ирочке.

— Ну почему же, Ирочка такая хорошая девочка. Тогда, наверно, на Танечке?

Нет, и не на Танечке.

В конце концов Андрюшенька признается, что жениться он решил на лучшем своем друге — Грише.

Мать (с ужасом):

— Тыс ума сошел! Он же еврей!

Или — в таком:

— Доктор! Мне сказали, что только вы можете мне помочь… Моя фамилия Кац…

— Извините, тут медицина бессильна.

Именно вот тогда за всеми евреями в народе утвердилось прозвище «инвалидов пятой группы», что нашло отражение даже в одном поэтическом произведении, в то время ходившем в самиздате и лишь недавно опубликованном:

Он был еврей — мишень для шутки грубой, Ходившей в те неважные года. Считался инвалидом пятой группы, Писал в графе «национальность»: «Да». (Евгений Агранович. Еврей-священник)

С теми, кто честно писал «да», справиться было нетрудно. Да с ними и справляться не надо было, они сами знали свое место. Но были ведь и хитрованы, скрывавшие свою принадлежность к опальной нации. Тем более что имена и фамилии у многих были уже вполне русские, нераспознаваемые. (Как говорила про мою маму Марию Филипповну наша соседка по коммунальной квартире Татьяна Тимофеевна Рощина: «Цапают наши имена!»)