Наш Современник, 2002 № 03
Шрифт:
Гоголь был достаточно осведомлен об обстоятельствах деятельности Комиссии и их последствиях. Сосед Гоголей по имению некий г-н Клименко был членом Комиссии и в самом начале процесса отстранен от должности за хищения и умер под судом, несмотря на все хлопоты через посредство В. А. Гоголя влиятельных земляков (Д. П. Трощинского и др.) о реабилитации. Его вдова, М. В. Клименко, несмотря на это, решила добиваться пенсии по умершему мужу-чиновнику, и, по желанию М. И. Гоголь, ее сын должен был содействовать в Петербурге этому делу. 11 февраля 1831 г. он писал матери в Васильевку: «Насчет дела г-жи Клименковой удовлетворительного ничего не могу сказать.
Эти сюжеты, в которых столь причудливым образом соединяются великое и смешное, историческое и бытовое, мистическое и уголовное, объединяет одно. Они принадлежат эпохе, во многом по-прежнему остающейся для нас загадочной, и писателю, тайну творчества которого будет разгадывать еще не одно поколение читателей. Но об этом, в сущности, уже сказано в названии статьи и в ее подзаголовке.
Среди русских художников
Михаил Шаньков
МАСТЕРСКАЯ
Мой Глазунов
Илья Сергеевич Глазунов ворвался в мою жизнь через моего девятнадцатилетнего отца, который в далеком 1957 году, за целых пять лет до моего рождения, побывал на выставке в Центральном доме работников искусств, куда привел своих студентов поэт и журналист Василий Дмитриевич Захарченко, руководитель семинара поэзии Литературного института имени Горького. Завороженный увиденными картинами, мой отец тогда еще не подозревал, что его сын через четверть века будет не раз сидеть в компании Захарченко за одним столом с Глазуновым.
В родной Самаре, в отцовской библиотеке были собрания сочинений Лескова, Достоевского, Мельникова-Печерского с глазуновскими иллюстрациями. От отца я узнал, что в Москве есть замечательный художник, видевшийся мне в детстве былинным богатырем.
Летом 1978 года отец привез меня, пятнадцатилетнего и долговязого, в Москву держать экзамен в Художественное училище памяти революции 1905 года, что тогда располагалось на Сретенке. Каждый день после экзаменов мы с отцом по Сретенскому бульвару шли на улицу Кирова, то есть на Мясницкую, в Главпочтамт, звонить волнующейся маме, и наш путь неизменно лежал мимо баженовского здания, принадлежавшего до революции Училищу живописи, ваяния и зодчества, после революции — ВХУТЕМАСу, а с тридцатых годов — разным учреждениям, не связанным с искусством. Мы с отцом, понятно, не догадывались, что через десять лет Илья Глазунов сумеет вернуть эти стены художникам, откроет новое учебное заведение — Российскую академию живописи, ваяния и зодчества, где многие из его учеников станут первыми преподавателями, а другие, как я, решат сперва испытать себя в свободном полете.
Да… Невозможно заглянуть в будущее, как нельзя полистать страницы еще не написанной книги. Остается лишь дивиться способности судьбы водить человека вокруг предназначенного. Вот и мой друг Игорь Наскалов не мог знать, преданно идя за Глазуновым, что, окончив Мастерскую портрета Суриковского института, уедет навсегда жить в Америку, и другой мой друг Сергей Поляков не
Теперь каждый из нас выбрал свой путь. Но в то время, настойчиво колотя кулачками в ворота художественных вузов, желая пройти настоящую, серьезную школу, мы были накрепко связаны и не сомневались, что это навсегда…
Весной восьмидесятого года я заканчивал второй курс училища, а Игорь и Сергей сдавали последние зачеты, выходили на диплом, готовились поступать в институты. Упорный Серега добился разрешения посещать всем желающим вечерний рисунок. Нашли натурщицу, стройную, красивую, с золотистой копной пышных волос. После занятий нас собиралось человек десять энтузиастов — делали наброски. Взлохмаченный, весь нацеленный и собранный Поляков откидывался на табуретке, прищуриваясь, вглядывался в модель.
— А сколько минут рисуем? — спрашивал от стены робкий голос.
— Пятнадцать! — через плечо отвечал Серега.
— Мало! Давайте полчаса! — слышались возгласы.
— Картины на занятиях будете делать! — парировал непреклонный Поляков, резко чертя кучерявой бородой по воздуху. — Пятнадцать!
И сильной смуглой рукой с короткими крепкими пальцами быстро и уверенно шнырял по белому листу.
В перерыве выходили покурить на темную лестничную площадку: во всем училище давно уже был выключен свет. Облокотясь на перила, вглядывались в черное окно с россыпью горящих огней необъятной Москвы.
— Куда задумал идти, Игорек? — спросил как-то Серега.
— Если честно, в город Петра хочу рвануть, на реставрацию.
— Это серьезно… А я вот надумал в Строгана податься. Солидная контора. Работа с материалом, разные техники и приемы. Ну, а если не туда… Пошел бы в Суриковский к Глазунову. — Да, да! — заметив наше с Игорем заострившееся внимание, продолжал Поляков. — У него мужики делом занимаются. Осваивают настоящую школу, изучают старых мастеров, копируют. А то, как к нему некоторые относятся — ерунда. Главное — к чему он призывает, чему учит…
Первым из моих друзей по училищу к Глазунову поступил Игорь Наскалов. Дружба с Игорем сделала для меня невероятно близкой Мастерскую портрета. Теперь, встречая его вечером на переделкинской даче, которую мы вместе с ним сняли на зиму, я узнавал все больше ярких подробностей о личности Глазунова, о его манере преподавать, о его принципах, о тех высотах мастерства, к которым он вел учеников. Прежде всего притягивало то, что Глазунов никогда не выпячивал перед студентами свое художественное «я», ориентируя их на высокие образцы прошлого. Совсем не так обстояло дело в знаменитых мастерских Мыльникова и Моисеенко в репинском институте, где маэстро напрямую передавали ученикам личную манеру письма, размножая себе подобных.
Желая не отставать от глазуновцев, я потянулся к книгам по истории России, принял решение креститься, стал изучать Новый завет, философию. Вместе с Игорем и его петербургскими друзьями побывал в Старой Ладоге, зачарованно трогал руками фрески двенадцатого века в Георгиевском соборе, блаженно подставлял лицо ветру, вглядываясь туда, где за курганы катила мощные валы река, принесшая в нашу землю струги внуков Гостомысла.
Теперь, спустя годы, я уверен, что тогда не просто стихийно тянулся к истокам, а готовился к встрече с Глазуновым, смутно предчувствовал его истинную сущность, предполагал в нем то, что сам искал.