Наша фабрика
Шрифт:
Его полный желудок жужжал, как торпеда, высверливаясь из живота и вставая над пупом ракетой костюма. Сонные глаза глядели в ноги, зубы цвета тростникового сахара были сжаты в кулак. Избегая соударения, мы распустили построение и обтекли физрука.
– Хау ду ю ду? – нахально поинтересовался он.
– Гулять идем, Петр Петрович, – честно ответила англичанка.
Физрук сопоставил отряд балагурящих одетых нас, блестящую осень за окном, англичанку, кудрившуюся из-под шапочки, школу вокруг себя, экономящую свет,
– Можно с вами? – спросил он, взяв двух пацанов за головы, как сыновей: демонстрировал, будто может временно ради англичанки быть педагогом.
– Разумеется, можно, и даже необходимо! – ответила англичанка, пыша скоростью. – Неужели я оставлю вас толкать здесь стену? Немедленно на улицу – там день!
Довольный физрук отпустил головы, зашел вперед и открыл нам высокую дверь, и мы живо вытряхнулись на воздух.
Там было не так уж и хорошо, как казалось из кабинета. Свежевато.
Стоял ветер, прямой, как палка, и холодный, как снеговик. Страшный и странный, ползающий змеей. Лопнувший, осенний. Как я.
Стоял красиво: по асфальту воробьями прыгали листья, трава ползком кралась в тепло, лежа на боку. Желтая и красная команды деревьев резвились, перехватывая у друг у друга шквал мяча. Страстные, блудливые рябины достали гроздья и терпко обняли воплем своей увядшей красоты погоду. Городом и порталом неба получался гнетущий крест.
Химица, обданная прохладной струей, съежилась и задала стрекача назад в школу.
– Я за курткой! – крикнула она спиной.
Физрук вырвался вперед и по привычке зашел на школьный стадион, а мы послушно повернули за ним, пересеча лежавший крупой на голой земле беговой асфальт.
Мальчики бросились носиться, девочки, грея руки в карманах, шептаться, а физрук виться возле англичанки и нарочно касаться ее рук обтянутым в молнию, першим вон желудком.
– А почему вы не на уроке? – спросила из вежливости англичанка.
– Физкультура первым уроком не бывает, – шаркнул он, прислонившись к ней костюмом.
– Почему? – отогнулась она от касания.
– Не знаю, – признался физрук. – Таков приказ.
Тупой: чтобы дети проснулись перед спортом, но я этого не сказал.
– А я вообще-то переводчица, – вдруг призналась англичанка.
Физрук ее сразу зауважал и убрал свой костюм.
– Да я сам раньше стихи писал, – вспомнил он.
Тут я увидел, что Рысак катается на Деменке, и во мне взыграл задор. Я метнулся к ним, даровал Деменке свободу и оседлал Рысака.
– Но! – погонял я, стуча в него пяткой. – Давай, Рысачина!
Рысак давал, с трудом переставляя по лужам ноги, а освободившийся Деменко злорадно мстил, аплодируя по его щекам.
– Если ты щас не прекратишь, Дименко, – угрожал Рысак, – то я не знаю, что щас сделаю!
Через некоторое время я слез, и Рысак снова оказался
– Скачи, козел! – правил Рысак. – Скачи! Через забор!
– Зырьте все: Каляцкий! – крикнул Студеный, показывая пальцем.
Все позырили: в окне покинутого нами кабинета одиноко находился староста и впивался в нас увеличенным темным взглядом.
Каляцкий-Каляцкий, подумал я.
Толстостеклый ты очколуп!
Даже девчонки пошли скитаться в золот листьев октября, а ты где?
О чем думаешь, сидя один в безрадостном кабинете?
Почему не идешь?
Не хочешь никого катать?
Так вышел бы хоть пошпионить, нам не жалко.
– Зырьте: и директор! – прибавил Студеный, и в окне около Каляцкого появился директор.
Директор выглядел недобро, зато, если приглядеться, стал добрее Каляцкий. Он всего лишь бликовал в окне, но казалось, что он королевский шут, радостно жонглирующий своими лицами.
Философски говоря, я посмотрел на директора, не отдавая себе отчет, и лишь через пять минут осознал, что смотрел недавно на директора. Это так меня повалила купленная прогулом природа, посетив мое сердце розгой адреналина. Я бродил по стадиону, глухой от внутреннего шума, и улыбался, ни в чем не разбираясь.
И мне другие улыбались, зная толк.
И деревья по кайме стадиона влияли на поветрие, создавая воздух бросаемой листвой.
И всем было не до каких-то дириков.
Спустилась экипированная химица в сопровождении полного класса своих старшаков. Для крутизны старшаки не носили шапок и поэтому не сильно радовались прогулу. Они помялись, сморкаясь, и разбрелись на группы. Самая большая сразу пошла курить за угол. Провести метеоурок с химицей осталось всего несколько человек.
– Вот я и пришла! – сказала англичанке химица в белой телогреечке. На улице в ее серых веснушках проявились рельефные огненные осенюшки, дышащие, живые и прекрасные.
Девчонки подарили ей собранный в зарослях кленовый букет, и, счастливые, побежали за новым.
Происходили всеобщая удаль, свобода и беготня, растащившие нас по стадиону и переполнившие нам глаза.
– Ну, сумасшедший просто! – остановила англичанка разбушевавшегося, как Дикий Запад, Рысака за капюшон.
Он повесился и от смеха захрипел.
– Пойдемте дальше, – предложил я, снимая его с виселицы. – Я знаю, где сливы растут. Поедим.
– Только недалеко, – сказала химица. – Надо успеть до начала второго урока.
Англичанка посмотрела на нее как на Деменку.
– Фигню сказала? – улыбнулась химица, мгновенно словив намек.
Рысак от смеха провалился в куртку, и я его там застегнул.
– Фигню! – глухо хлопал он рукавами. – Фи-и-и-гню-ю-ю!
– Ну ты, Рысак, и дурак, – вручил ему в бьющиеся под курткой органы физрук.