Наша фантастика, №3, 2001
Шрифт:
Аугустин Муньос предавался мечтам. О том, как он сейчас вынесет из этого странного, но ничуть не опасного места книгу, отдаст ее простофиле-книгочею, получит несколько монеток… А у «Карменчиты», где очень дешевое пиво, уже с нетерпением поджидают приятели по Муэрта Фолла…
Наконец виляющая тропинка привела их к обветшавшим воротам.
Никого! — с удовлетворением объявил Аугустин Муньос. — Я быстро! Да не трясись ты, я тут много раз бывал.
Книгочей неуверенно кивнул. Он до последней минуты надеялся, что по дороге встретит Веласкеса и Эчеберью. Он и сейчас еще продолжал надеяться.
Муньос скользнул в щель
Книгочей вздрогнул от собственных мыслей. Слишком уж зловещим получилось сравнение. А потом он вдруг заметил: вид храма как-то неуловимо изменился. И старый камень поднимающихся к небу голов будто бы посветлел. И кресты вроде бы стали поблескивать на солнце. Да и покрытые лишайником стены вдруг стали казаться чуть ли не празднично-нарядными.
Ксавьбр Унсуе медленно-медленно, по-стариковски подволакивая ноги, вошел на монастырское подворье. Ко входу в храм он не стал приближаться. Почему-то его потянуло на зады, за храм, к дальней из скитских башен.
Он шел долго, недоверчиво прислушиваясь к собственным ощущениям. Под ногами сухо похрустывала мелкая каменная крошка.
За храмом Ксавьер Унсуе обернулся и еще раз поглядел на изменившееся сердце монастыря Эстебан Бланкес. На храм в центре подворья.
И вдруг понял, что изменилось.
Голов у храма теперь было не семь, а восемь. Маленькая, всего по пояс, башенка из кремового камня возносила на уровень человеческой груди такой же маленький купол, увенчанный алонсовским крестом. Отчего-то Ксавьеру Унсуе подумалось, что она очень похожа на молодой древесный побег, который со временем вырастет и потемнеет.
Но эта мысль мелькнула и исчезла, едва старый книгочеи увидел под маленьким куполом ослепительно белую надпись — еще ослепительно белую, не успевшую потемнеть от времени, как на других, уже выросших головах храма Эстебан Бланкес.
Три слова. Имя.
«Мануэль Мартин Веласкес».
— Эй, книгочей! — закричал от входа в храм Аугустин Муньос. — Ты где? Получай свою книгу!
Но Ксавьер Унсуе не услышал этого зова. Прижав руки к сердцу, он медленно осел на древние камни монастырского подворья и мертвыми невидящими глазами вперился в небо над окраиной Картахены.
Антон Первушин
КУКОЛЬНЫХ ДЕЛ МАСТЕРА, или ИСТОРИЯ КАРТОННОЙ ДУРИЛКИ
Картонная дурилка — это дурилка, вырезанная из картона.
…Ветер, ветер… Мелкое дрожание… Шорох… Листья или шелест… Шорох и шелест… Мысль… Мысль — это мелкое дрожание. Мысль — это существование, потому что… потому что мысль… Как-то так… или иначе…
Ветер… Пух… Полет пуха, клочья пуха… тумана… туман… клочья тумана… Играет ветер… Что-то… или иначе… и ветер играет травой, а трава играет ветром… Это взаимосвязь… это взаимность… и мелкое дрожание… Почему? Я иду, и ветер бросает клочья.
Я делаю… мне хочется делать, что хочется делать. Мне хочется идти — я иду; мне хочется бежать — я бегу; все так здорово. Шелест и шорох. Может быть, листья… Это природа, здесь много природы. В кои-то веки вырваться на природу. Это тоже мысль. Старая мысль. Называется воспоминание…
Мне весело, хочется, чтобы было еще веселее. Потому что танец… Он совсем рядом. Он был только что тут. Я иду, я бегу… Это не то, это другое… Это танец. Делать танец — танцевать. Я не умею делать танец. Но все равно весело, потому что есть кто умеет… Он умеет, он умеет, он рядом, он где-то рядом… Искать, найти… Мне весело…
Их двое… Я их вижу. Это люди, человеки, человечки. Какие они милые, какие они симпатичные, эти человеки. Милые и симпатичные. По хмурые такие, такие сердитые, что-то им не нравится. Они умеют делать танец? Посмотрите, какой ветер, какие клочья, какой свет, какая тень, посмотрите, посмотрите, как все вокруг, как здорово, как красиво, какая взаимосвязь! Неужели не видите, ничего не слышите? Вы прислушайтесь, вы ведь можете, не могут такие милые человеки ничего не слышать, не видеть… Вы умеете танцевать?..
— Смотри!
— Что?
— Вон там — дурилка картонная!
— Вижу… Бедняга! Как его перекосило!
— Мастера постарались. Весь в шрамах.
— Берем его?
— Не бросать же…
— Тогда подходим. Дернется — сразу наваливайся.
— В курсе. Не в первый раз…
…Что-то чирикают. Человеки… Грустные мои человеки, хмурые мои человеки… Не умеете танцевать? Вы же такие милые… Что же вы такие грустные… Ветер же и шорох… а вы, вы… человеки. Чирикают… Как воробей… воробей… жил у меня под окном на карнизе; я сыпал ему крошки, сыпал крошки, высовывал руку в форточку и сыпал крошки, сыпал… Он склевывал, склевывал и чирикал… А еще иногда взлетал на подоконник, чистил перышки, чистил перышки… А в марте сверху свисали сосульки, длинные и гладкие, прозрачные, молчаливые, без дрожания, без ветра, совсем молчаливые. Мы их обламывали, ломали, они тают в руках и во рту, холодные и молчаливые, тают, мы смеялись, нам было весело, нам весело, нам было хорошо… Сосульки — это вода, а вода течет, и забудешь сосульку где-нибудь на том же подоконнике, придешь — она уже вода и течет, течет… А зачем? Зачем?..
Милые мой человеки… Вы держите меня, вы хотите мне помочь… Наверное, вы ошибаетесь… Мне помогает ветер, мне помогает взаимосвязь… Не нужно держать, не нужно… Зачем? Может быть, вы желаете ходить со мной вместе… вместе ходить… Но нужен танец… Вы умеете танцевать?..
— Спокойный. Сам идет.
— Интересно, который уже по счету?
— Мне это, знаешь, неинтересно.
— Куда только Метрополия смотрит?