Наша фантастика, №3, 2001
Шрифт:
Я пристально наблюдал за Олли — за тем, как он двигается, за тем, как сложен, как одна группа мышц сообщается с другой через движения. Его сложение вернее любых дворянских браслетов подтвердило мне его аристократизм — подобранные, упругие, но не очень развитые большие ягодичные мышцы, более чем умеренные средние ягодичные, прекрасные, литые, воистину широчайшие, широчайшие мышцы спины. Довольно холеные трапециевидная и полостная, при средней упитанности большой ромбовидной и дельтовидной…
Если перевести с пройдошистого жаргона анатомов на язык любителей социальных
Вот мое, тоже в целом атлетическое тело было совсем не таким.
В мясных угодьях царил романтический бардак — трехглавая и дельтовидная, явно не плоды размышлений, контурируются, наверное, и под овечьим тулупом. Камбаловидная и четырехглавая бедра — как у коня, зато икроножные — слабоваты не то что для фехтовальщика, но и для портного. В общем не такая уж эстетичная чересполосица совершенств и недоделок. Это логично — два последних года в перерывах между тренировками я нырял за съедобными моллюсками (три авра большая корзина, пять авров — две). Прошлую зиму Пиннарин знал меня как вышибалу в доме терпимости. Тренировался я, что называется, при случае.
Олли наклонил голову и стал ерошить рубашкой волосы — сушился. Чудо как хороша была у парня шея. Ременная и жевательная мышцы головы как будто…
— Слушай, ну чего ты уставился? — Окрик Олли вывел меня из эстетического транса. — Мужика голого, что ли, не видел никогда?
— Я работал вышибалой в доме терпимости.
— В нормальном?
— Что — в нормальном? — не понял я.
— Доме терпимости? Или для извращенцев?
— Совершенно обычный дом был, нормальный, — заверил его я.
У него вроде как отлегло от сердца. Он снова повернулся в сторону моря и принялся расчесываться, внимательно, с нежностью глядя в свое зеркальце. Умильная картина.
Я втихаря хохотнул в кулак, когда сообразил, что Олли, скорее всего, не имел счастья бывать в упомянутых мною оранжереях, где вместо нарциссов и гладиолусов проклевываются дурные болезни и долги. Я в жизни не слышал, чтобы для «извращенцев» строили какие-то особые, отдельные бордели — это мог придумать только такой знаток фактуры, как Олли. Всем, ну просто всем известно — если ходишь по борделям, то рано или поздно оказываешься «извращенцем» того или иного сорта. В борделе как бы выясняется, что та правда, которую ты только подозреваешь о себе, бормоча и краснея, не такая уж и неприемлемая. В том смысле, что ее можно принять — всегда найдется кто-то, кто ее примет.
— Что тут смешного?
— Представил, как мы будем качаться втроем на качелях — ты, я и Нин, — соврал я.
— A-а, это хорошо. — Олли завязал штаны, живехонько накинул рубаху, куртку, любовно дохнул в лицо зеркальцу, протер его рукавом и спрятал в карман. Как вдруг он снова весь как-то внутренне напрягся —
— Ничего, симпатичная, — отозвался я. Как женщина она мне не очень нравилась, а так — и вовсе, но я сообразил, что Олли меня проверяет на нормальность. А еще больше, чем Нин, мне не нравилось наше второе задание. Рядом с дебильными качелями оно выглядело явным перебором. Так я Олли и сказал.
— Да ладно… Убьем какого-нибудь одинокого рыбака, — пожал плечами он.
— Что, вот так, как людоеды, возьмем и убьем какого-то мужика, отца шестнадцати детей, чтобы его слопать?
— Ну, можно найти бездетного…
— О Шилол! И что, мы вот этого бездетного сожрем, как людоеды? — Не знаю, чего я все напирал на этих людоедов.
— Ну… это же задание такое. На твердость духа… На бескомпромиссность… На способность выполнять то, что велел тебе Князь и его присные, ведь фехтовальщик — это слуга Его Сиятельства, — зачирикал Олли, сволочь образованная.
— И что, тебя устраивает такое задание?
— А ты предлагаешь все бросить и уехать домой? Типа к Шилолу этот третий тур? Так ты предлагаешь? — У Олли даже щеки порозовели — от возмущения.
— Главное, ты попробуй еще найди такого рыбака, которого можно спокойно убить. Они здесь живут семьями, по несколько даже семей в одном доме. Ты здесь, на Циноре, в первый раз?
Олли кивнул. Он вообще производил впечатление человека, который везде в первый раз.
— А я бывал. Ты только кого-нибудь случайно плечом зацепишь, завтра к тебе явится вся деревня с колунами да топорами. И плевать им на эти соревнования, запомни! На Князя им квадратным дерьмом срать! И на фехтование. У них всего фехтования — ночью мясницким ножом поперек шеи — дж-ж-жик! Это же Цинор, Олли! Здесь только с виду все так устроено, так законопослушно. Свиньям тебя скормят по кусочкам — и п…ц!
— Я же тебя просил не выражаться! — отчаянно взвыл Олли и хлопнул себя по бедрам ладонями.
Видали, какой неженка! На самом деле ему просто не понравилось то, что он себе представил — как годовалый, с черным пушком вдоль хребтины кабанчик хрумтит его плечевой костью, посасывая сладенькое из суставной капсулы.
— Ладно, извини.
— Ничего.
— Но главное, что нам из этого квадрата — из этого, если хочешь, вольера — нельзя выходить. Иначе можно сразу считать, что мимо третьего тура мы пролетели. Ты что, правила не читал?
— Тогда лучше займемся качелями, — решил Олли. — Сказала же тебе Нин: надо еще дожить до этого мяса!
Поначалу работа спорилась — мы самозабвенно рылись на берегу. Результатом стала полная эксгумация просоленной, побуревшей от йодистых водорослей, заросшей ракушками корабельной мачты. Сей сувенир безвестного кораблекрушения Олли почему-то продолжал называть «балкой». Мы решили, что на ней и будут висеть наши качели.
Канаты Олли удалось выменять на свое вяленое мясо у рыбаков — благо он накупил этого мяса перед соревнованиями столько, что хватило бы на умеренный в еде отряд.