Наша игра

Ле Карре Джон

Я не знал, слушает ли она меня. Я услышал крик, и он был такой пронзительный, каким бывает детский крик. Мне показалось, что я слышал, как открылась и захлопнулась дверь и потом треск чего-то ломающегося. Я продолжал повторять в трубку: «Вы меня слышите?», но ответа не было. Перед глазами у меня стояла картина: трубка болтается на шнуре, а я говорю с пустой комнатой. Через некоторое время я повесил трубку и тем же вечером, удалив свою бороду и вернув своим волосам и коже примерно прежний их цвет, сел в поезд на Париж.

– Ди – святая, – сказала она мне, стоя у окна своей спальни.

– Ди спасла меня, когда я лежала на дороге,

как раздавленный червяк, – говорила она, когда мы вдвоем бродили по холмам и она двумя своими руками держала мою.

– Ди собрала меня по кусочкам, – сонно вспоминала она, уткнувшись носом в мое плечо, когда мы лежали на полу перед камином в ее спальне. – Без Ди я никогда не выбралась бы из этого. В этом несчастье она была для меня отцом, матерью и нянькой.

– Ди вернула меня к жизни, – говорила она между нашими длинными дискуссиями о том, как мы можем помочь Ларри. – Научила музыке, любви, научила говорить «нет»… Без Ди я умерла бы…

И постепенно мое наставническое чувство собственника шаг за шагом стало уступать место этому другому наставнику ее жизни. Мне хотелось, чтобы Ди уже забыла об Эмме и не стала бы обсуждать ее, эта Ди из сказочного парижского пустого дворца, в котором не осталось ничего, кроме кровати и рояля, эта Ди с аристократическим именем и адресом, любовно обведенным в записной книжке Эммы, иначе графиня Анн-Мари фон Дидерих с острова Сен-Луи.

Глава 13

На булыжной мостовой лежали мокрые листья каштанов. Вот этот дом, подумал я, глядя именно на те высокие серые стены и окна, закрытые ставнями, которые я видел в своих снах. Именно в этой башне сидит Пенелопа, прядет свою пряжу и хранит верность своему странствующему где-то далеко Ларри, не пользуясь никакими заменителями.

Я уже несколько часов проверял, нет ли за мной слежки. Я сидел в кафе, разглядывая машины, рыболовов и велосипедистов. Я ездил в метро и в автобусах. Я бродил по известным всему миру паркам и сидел на скамейках. Я сделал все, что может сделать опытный оперативник, чтобы защитить свою неверную возлюбленную от Мерримена и Пью, от Брайанта и Лака, от Леса. «Хвоста» за мной не было. Я это знал. Хотя эксперты говорят, что знать это невозможно, но я знал.

Дверь мне открыла морщинистая старушка. Ее волосы были схвачены узлом сзади, на ней было грубое сине-черное платье, какие носят слуги. Фильдекосовые чулки и деревянные ортопедические сандалии.

– Я хотел бы поговорить с графиней, – строго сказал я по-французски. – Меня зовут Тимоти. Я друг мадемуазель Эммы.

Я не знал, что сказать еще, не знала, видимо, и она, потому что некоторое время она стояла на пороге, наклонив голову и щуря глаза, словно пытаясь сфокусировать их на мне, но потом я понял, что она подробно изучает меня: сначала мое лицо, потом руки, туфли и снова лицо. И если то, что она увидела во мне, осталось между нами неловкой тайной, то я увидел в ней такой ясный ум и такую глубокую человечность, что было странно, как они попали в такую сморщенную маленькую оболочку. И издалека, с верхнего этажа, я услышал звуки фортепиано. Возможно, кто-нибудь смог бы сказать, живая это игра или запись, но только не я.

– Следуйте, пожалуйста, за мной, – сказала она по-английски, и я последовал за ней наверх по двум пролетам каменной лестницы. С каждым шагом звук фортепиано становился чуть громче, у меня начиналось головокружение, как от высоты, и виды Сены из окон на каждом пролете лестницы казались видами нескольких разных рек: одной – стремительно бегущей, другой – спокойной, третьей – прямой, как канал. Из дверного проема на меня таращили глаза смуглые дети. Молодая девушка в ярком хлопковом арабском платье проскользнула мимо меня вниз по лестнице. Мы добрались до

высокой комнаты, в широком окне которой реки наконец соединились и снова стали Сеной с ее рыболовами в беретах и взявшимися за руки влюбленными. В этой комнате музыка была слышна хуже, хотя, по-моему, она не прекратилась: это была какая-то скандинавская пьеса из тех, на которых Эмма в Ханибруке тренировала свои пальцы до того, как печатание на машинке стало их единственным занятием. И в это утро она играла все те же отдельные музыкальные фразы, повторяя их снова и снова до тех пор, пока они не удовлетворяли ее. И я вспомнил, как захватывали меня эти ее усилия, от бесконечного повторения которых многие, наверное, устали бы. Я сочувствовал ей, почти физически хотел помочь ей преодолеть каждый пассаж, скольких бы попыток это ни стоило, потому что именно в этом я видел свою роль в ее жизни – роль наставника и терпеливого слушателя, роль товарища, готового помочь подняться всякий раз, когда она падает.

– Меня зовут Ди, – сказала женщина, словно принимая за должное мою неразговорчивость. – Я друг Эммы. Ну, да вы знаете.

– Да.

– Эмма наверху. Вы слышите ее.

– Да.

Ее акцент был скорее немецким, чем французским. Но морщины ее лица несли на себе отпечаток вселенского страдания. Она сидела прямо в своем кресле с высокой спинкой, по-вдовьи положив руки на подлокотники. Я сидел напротив нее на деревянном стуле. Голые половые доски бежали прямо от ее ступней к моим. Не было ни ковров, ни картин на стенах. В соседней комнате зазвонил телефон, но она словно не услышала его, и он замолк. Но вскоре он зазвонил снова, и мне пришло в голову, что здесь он не умолкает, как телефон в доме врача.

– И вы любите ее. И именно поэтому вы здесь.

Маленькая девочка азиатской внешности в джинсах встала в дверях, чтобы послушать, о чем мы говорим. Ди что-то резко сказала ей, и она исчезла.

– Да, – сказал я.

– Чтобы сказать ей, что вы любите ее? Она уже знает это.

– Чтобы предостеречь ее.

– Ее уже предостерегли. Она знает, что она в опасности. У нее есть все, что ей нужно. Она любит, хотя и не вас. Ей грозит опасность, но ему грозит опасность больше, чем ей, поэтому она не считает себя в опасности. И это вполне логично. Вы меня понимаете?

– Да, конечно.

– Она перестала искать оправдания тому, что полюбила его. И вы, пожалуйста, не требуйте их от нее. Извиняться дальше причинило бы ей вред. Пожалуйста, не требуйте этого от нее.

– Не буду, это мне не нужно. Я пришел сюда не за этим.

– Тогда нам придется снова вернуться к вопросу: зачем вы сюда пришли? Простите меня, ничего позорного нет, если вы не знаете этого. Но если вы поймете ваши мотивы, когда увидите ее, то, пожалуйста, подумайте прежде о ее чувствах. До встречи с вами она была грудой обломков. У нее не было внутреннего стержня, не было устойчивости. Она могла стать чем угодно. Как и вы, возможно. Все, чего она хотела, это найти себе скорлупу и забраться в нее. Но теперь это позади. Вы были последней из ее скорлуп. Теперь она живет в реальном мире. Она решилась. Она одна личность. Или, во всяком случае, чувствует себя ею. Если это не так, то разные личности в ней идут в одном направлении. Благодаря Ларри. Возможно, благодаря и вам. Вы выглядите печальным. Это из-за того, что я упомянула Ларри?

– Я пришел сюда не за ее благодарностью.

– Тогда за чем? За признанием долга? Надеюсь, что нет. Возможно, в один прекрасный день вы тоже почувствуете, что живете в реальном мире. Возможно, что у вас с Эммой очень много общего. Слишком много. Каждый ждет от другого чувства реальности. Она ждала вас. Она ждет вас уже несколько дней. Вы благополучно добрались до нее?

– А что со мной могло случиться?

– Я имела в виду безопасность Эммы, мистер Тимоти, а не вашу.

Она проводила меня до лестницы. Музыка прекратилась. Маленькая девочка следила за нами из-за угла.