Наша Империя Добра, или Письмо самодержцу российскому
Шрифт:
На экране было полтора часа бесконечных убийств, за несколько лет красные кхмеры-полпотовцы перебили половину остальных, некрасных кхмеров, раскроив им головы мотыгами – убивать так оказалось дешевле всего. Нейтронная бомба Пол Пота, как писали тогда газеты.
Если бы у кхмеров нашелся свой Исаич, которого пригрели бы янки, он обязательно написал бы толстую книгу о том, что нет в мире народа более жестокого и подлого, чем кхмеры, и получил бы за эту книгу Нобелевскую премию. Но это была бы такая же ложь, как все то, что либеральные совки высыпали русским на головы.
Кхмерам выпала злая
О русской жестокости
Есть такая закономерность – чем больше и значительнее народ, тем более жестоки его нравы и тем больше жестокостей творят его представители. Когда народ этот в силе и переживает взлет, жестокость обращается на побежденных, порабощенных и завоеванных чужих. Когда народ переживает падение или катастрофу, жестокость неизбежно обращается против представителей своего же племени.
Я убежден в том, что сказанное есть правило, не знающее исключений. С этой точки зрения самым большим, а значит самым жестоким народом сегодня являются китайцы, на совести которых, кстати говоря, и полпотовский геноцид в Камбодже.
В двадцатом веке особой жестокостью в Европе отличались два народа – русские и немцы, пережившие и революции, и гражданские войны и ставшие моторами двух мировых войн. Но именно на русских пало обвинение, с которого началась перестройка в умах и душах советских людей.
Зададим вопрос: можно ли подходить к жестокостям, сопровождавшим две мировые войны, разыгравшиеся на территории России, русскую революцию и Гражданскую войну, с моральными критериями народов, в войнах не участвовавших? Например, швейцарцев, шведов, датчан, канадцев или тех же янки.
Ответ понятен – нельзя. Это все равно, что пытаться измерять температуру бушующей в жерле вулкана лавы с помощью медицинского термометра, который вставляется подмышку.
Да, русские в двадцатом веке были великим, и значит жестоким народом, который постоянно воевал. В двадцать первом веке русские останутся великим, а значит жестоким народом, который обречен на то, чтобы воевать дальше.
А вот немцы великим народом перестают быть, поэтому в данный момент своей исторической жизни немцы уже не так жестоки и концлагеря законсервировали для будущих поколений немецких турков, которые будут держать в этих лагерях немецких курдов. А немецких немцев останется горстка – просто как сувенир, для экзотики, в специальных резервациях. Как индейцы в Канаде.
Этих сувенирных немцев будут показывать друг другу плодовитые мусульмане и рассказывать своим детям – вот видите, и усы у них были рыжие, и глаза голубые. И белокурыми бестиями себя называли, а остальных недочеловеками – гордились, воевали со всеми. Пока мы, турки, к ним не приехали. Жить. Навсегда.
Все более жестокими делаются янки,
Янки, правда, не разбивают людям головы мотыгами – их летчики уничтожают людей сверху как вредных насекомых, и пока почему-то никто в мире не называет это жестокостью. Когда кхмеры друг друга мотыгами по голове, то это ужасно, а когда янки напалмом выжгут сразу сто тысяч арабских солдат в Аравийской пустыне – то это подвиг во имя свободы.
Вернемся к русской жестокости и скажем – да, русские люди жестоки по своей судьбе, по своей истории, потому что русские великий народ, покоривший огромные суровые пространства. И если дикари Полинезии, где всегда тепло и много всего съедобного растет само по себе, почему-то до сих пор кое-где употребляют друг друга в пищу – от лени, я думаю, – то нам нужно гордиться собой уже только потому, что мы, русские, не людоеды. Что даже во времена голода людоедство в России никогда не принимало массовый характер. Хотя на Чукотке или в Сибири растет всего намного меньше, чем в Полинезии, и соблазн полакомиться ближним сильнее.
Русские сегодня переживают очередное смутное время, когда жестокость становится нормой и обращается против своих. Многие из русских не знают, кого в эти смутные жестокие времена нужно бояться в первую очередь. Ментов или братков, или азеров, или всех лиц кавказской национальности, или чеченских боевиков – и так до бесконечности. Но удивительное свойство русской души, дающее ей силу выживать там, где другие выжить не способны, заключается в том, что русский человек не склонен задавать себе такие вопросы. Он просто живет и боится конкретно того, кого имеет смысл бояться в данный момент.
По большому счету, русский человек, несмотря на ГУЛАГи, репрессии, криминальную приватизацию и разгул демократии, по-прежнему бесшабашно отважен и не боится никого, по-прежнему склонен добиваться того, чего никто в цивилизованно прогнившей Европе уже давно не добивается.
Русский хочет, чтобы боялся не он, а боялись его. Боится, значит уважает – великая русская правда.
Русская история знает эпизод, когда в начале 17 века в Смутное время, очень похожее на сегодняшний день, поляки, сгоряча захватившие Москву, стали свидетелями того, как на улицах города схватились русские между собой. В данном случае не очень важно, кто с кем и из-за чего схватился. Важна реакция поляков, которые были потрясены, впали в депрессию, уныние и ужас и твердили одно – если русские убивают друг друга с такой жестокостью, то что же они сделают с ними, с поляками?
Поляки как в воду смотрели – поубивав друг друга какое-то время, русские взялись за пришельцев, и с тех пор поляки Москву уже никогда не захватывали. А вот русские Варшаву – много раз, охотно и без большого труда.
К счастью для русских, сегодняшний мир стал более открытым и доступным пониманию – и открытость эта обязательно приведет пытливые русские умы к пониманию простой аксиомы – обвинять русского человек в жестокости все равно, что обвинять белого медведя за то, что он убивает огромного моржа одним ударом лапы.