Наша счастливая треклятая жизнь

Коротаева Александра

Вечером, возвращаясь домой с моими верными предателями, я все думала о тех каменных людях. Кому они сейчас там хлопают? В темноте…

Мокрая карусель скрипит и покачивается. С ознобом вздрагиваю от мысли, что сейчас можно сесть на это холодное сиденье и почувствовать дуновение встречного осеннего ветра.

Карусель

Летом в субботу и воскресенье городошные шли в центр гулять. Дети, предчувствуя радость от встречи с каруселями, охотно совершали обычно нелюбимую процедуру — мыли шею и ноги в тазу с холодной водой. Потом надевали чистые платьица и

костюмчики, клали носовые платочки в кармашки и как приличные детки зализывали челки и чубчики мокрой расческой. Отцы тоже с удовольствием шли на такого рода мероприятия, твердо зная, что свою законную кружку-две (а может, и три) — и не только пива — они выпьют, что бы эта «анаконда» ни говорила. Мамаши шли с надеждой, что уж сегодня этот «скот» будет вести себя по-человечески, и пусть все видят, как крепка наша семья.

И правда, пока шли через старый город по средневековой разбитой булыжной мостовой, обдирая шпильки, куря «Беломор» и обсуждая предстоящие аттракционы, производили впечатление приличной семьи. Ближе к центру и «цивилизации» — впечатление рассыпалось. На каждом углу стояли бочки с пивом и вином, были еще с надписью «Квас», но около них толклись только женщины и дети. Отцы под предлогом «поздороваться с сослуживцами» задерживались около винных бочек дольше положенного, чем вызывали хныканье своих чад и учащенное дыхание супруги. Наконец семья добиралась до центральной площади, где дети катались на машинках или лошадках с педалями.

Нас мама тоже водила кататься, и мы ездили по кругу, врезаясь в стаю ленивых голубей, которые не столько взлетали, сколько разбегались от нашей быстрой езды. Потом мы шли в парк, под Генуэзскую башню святого Константина, и там катались на самолетах, лодочках, каруселях на цепях и чертовом колесе. Совсем маленькие детки ездили с черепашьей скоростью по деревянному кругу на всевозможных животных: верблюдах, оленях, лосях, а их перевозбужденные родители бегали за ними и кричали: «Ох, я сейчас кого-то догоню! Ну, сейчас я точно кого-то догоню!» Шел маленький паровозик по рельсам, и там тоже сидели невозмутимые малявки со своими скрюченными отцами, у которых ноги не помещались в кабинке и колени доставали до ушей. У теток в накрахмаленных кружевных наколках на голове, восседавших на высоком табурете, детям покупали газированную воду с сиропом. Весь этот щенячий праздник оглашался песнями из репродукторов: «И я по шпалам, опять по шпалам идуууууууу домой по привычке! Па-па-ру па-ру па-ру па-ру па-ру-ра! Е-е».

Каждый раз проезжая по кругу мимо мамы, мы с Нанкой весело махали ей и кричали: «Мама, а мы вот они! На нас смотри, мама!» Мама смотрела на нас, улыбалась, но нам казалось, она плачет. Только без слез плачет. Мы знали: она скучала по папе и жалела, что он не видит, как мы растем. Выходя из парка, мы брали маму за руки и прижимались к ней. «Пойдем, мама, домой. Мы уже накатались». Она с радостью соглашалась.

А в кустах, перекатавшись на каруселях, мучились рвотой дети, и отцы заботливо учили их: «Запомни! Никогда не блюй себе на ботинки. Блюй в сторону!»

Домашние игры

Когда мы с Нанкой оставались вдвоем и все интересные и неинтересные дела были переделаны, мы с ней придумывали какую-то новую игру.

Игры были незатейливы, но требовали сил и сноровки. Вот совсем простая: один цепляется за дверь, поджав ноги, а другой раскачивает дверь из стороны в сторону. Слететь можно было легко — кто дольше продержится, тот и выиграл. Раскачивая, надо было найти такой ритм, чтобы цепляющийся не смог подладиться под него, — резкий и короткий рывок сбрасывал противника на пол. Мама потом недоумевала: так быстро расшатываются дверные петли, или это садится дом?

«Половики» —

игра веселая, шумная. У нас в комнате на полу лежали длинные половики-дорожки. Одна садилась на половик и держалась за него изо всех сил, а другая бралась за противоположный конец, впрягалась, так сказать, и бегала по комнатам, стараясь сбросить седока. Нанка мотала меня по всему дому с такой скоростью, что все предметы, попадавшиеся на пути — столы, стулья, диваны, — хорошо отпечатывались на моем костлявом теле. Но я держалась и не падала, изматывала Нанку тоже будь здоров, хотя она была намного сильнее меня. Когда приходила моя очередь тащить, я делала это с трудом, пробуксовывала на месте, падала, а Нанка покрикивала: «Ну, Шурка, тащи же меня! Мне так неинтересно! Сижу тут как дура!» И давала советы: «Сними носки! Помочи ноги, тогда не упадешь». Помогало.

Кровать — тоже отличная игра. У мамы на кровати была хорошая пружинная сетка, и мы на ней, как на батуте, прыгали. Это можно было делать синхронно, вдвоем, можно поодиночке, можно вразнобой, падая на спину, вскакивая на ноги. Еще было интересно кувыркаться — вперед, назад или, держась за спинку кровати, стоять на матрасе вверх ногами, выделывая ими разные кренделя. Вообще, мамина кровать — кладезь для всяких акробатических трюков.

Если мама возвращалась домой внезапно, она приходила в ужас от того, в каком виде представал перед ней дом: вся мебель не на своих местах, половики свалены жеваной кучей, а в постели как будто конь валялся. «Та-а-а-к. Оч-ч-чень хорошо. Ну-ка, идите-ка обе ко мне. Надя, ты же старшая…» — начинала она. Мы с красными лицами и мокрыми головами, опустив глаза, выслушивали нарекания, изо всех сил стараясь унять азарт и смех от предыдущей игры. «Вы поняли?!» — строго заканчивала мама, и мы с готовностью отвечали: «Мы все поняли, мама», а Нанка авторитетно добавляла: «Больше этого не повторится». И все повторялось снова.

Нанка

Нанка была необыкновенно боевита. Совсем маленькая, она кусала своих сверстников, если те не брали ее в игру. Укусив, забегала в дом и сразу лезла под кровать. Это означало: жди гостей. Вслед за Нанкой появлялась чья-нибудь мамаша, держа за руку свое, покусанное Нанкой, дитя. Дитя всхлипывало и с удовольствием демонстрировало круглые часики, оставшиеся на руке от крепких Нанкиных зубов. Когда ее спрашивали: «За что?», она отвечала: «За все!», но из-под кровати не вылезала.

При всей своей боевитости в детском саду она очень скучала по дому, часто плакала и делала это очень громко. Отдыхающие санатория Министерства обороны, расположенного рядом, жаловались: приехали, мол, лечиться, а у них постоянно сердце рвется от жалости. Каждый божий день они слышат, какие нечеловеческие мучения испытывают в этом саду дети. На просьбы так не орать Нанка находчиво предлагала: «Заприте меня в чулан. Я хоть там спокойно поплачу!»

В один прекрасный день она обманула воспитателей, сказав, что потеряла от мамы записку, в которой говорилось, чтобы ее не укладывали спать в тихий час, а посадили бы в автобус первого маршрута. Через весь город до конечной остановки «Горбольница» Нанка ехала в кабине водителя, а дальше дорогу нашла сама.

Мама сидела в лифчике и трусах за письменным столом и писала сценарии очередных утренников (работала она тогда музыкальным руководителем в пяти детских садах), а я, почему-то оставленная в этот день дома, увидев Нанку, завизжала от радости. Поняв, что произошло, мама быстро оделась, схватила нас, и мы побежали на автобусную остановку. Но навстречу нам уже шла с перекошенным лицом заведующая детским садом. Нанку не ругали, мама молча переложила Нанкину руку в руку воспитательницы, та сжала ее покрепче, и они уехали.