Наше дело правое
Шрифт:
Отложив в сторону рацию, я взялся за штурвал и направил нашу скорлупку прямиком на госпиталь. То ли я недооценил мощность дизелька, то ли ветер сильно окреп, но нас так садануло о бело-ржавый борт, что я прикусил язык. Матросы синхронно зажмурили глаза. Катерок протрещал что-то неразборчивое и заглох.
К счастью, этого рискованного маневра оказалось достаточно, чтобы разбудить дежурную смену в этой плавучей вотчине Бахуса и Морфея. Через пару минут, свесившись через леера, на нас глядел осоловело-изумленный медик.
— Эй! — крикнул я. — Почту принимать будете?
Медик
— Держите почту, вы… — дальше я себе позволил самый чуток непечатных выражений. Ровно столько, сколько было нужно, чтобы вывести эскулапа из задумчивости.
Почту у нас все-таки приняли. На это ушло каких-то минут сорок… Тем временем волнение поднялось до твердых трех баллов. Собственно, это предел мореходности катерка. Солнце у горизонта накрыли тучи; наступили самые настоящие сумерки.
Катерок, должно быть, обидевшись на плохое обращение, долго не желал заводиться, а плавучий госпиталь умудрился так неудачно развернуться по ветру, что нас приложило о борт по новой. И опять обошлось, но треск стоял такой, словно катер раскололся пополам.
Завелись. Кое-как, переваливаясь с волны на волну, поплелись обратно.
Мы отошли ровно настолько, чтобы наших криков не было слышно на госпитальной коробке. Дизелек заглох. В этот раз — намертво; я твердо в этом убедился, заглянув в трюм. Этой скорлупке после нашего похода требовался капремонт.
Ветром нас отнесло на приличное расстояние, по моим прикидкам, до границы района оставалось всего ничего. Делать нечего — я схватился за рацию. Просить о помощи.
Эта была хорошая рация. Новенький ручной «Icom». Не то что встроенная древность. К счастью, «бычок» вник в ту часть моего доклада, где я говорил о бортовых средствах связи, и выдал мне перед походом это техническое чудо. Вот только даже чудесам требовались заряженные батарейки…
Оставшегося заряда хватило, чтобы пропищать свои позывные. После этого рация сдохла окончательно.
Не подумайте чего плохого — перед походом я проверял заряд, но то ли батарея была старая, то ли индикатор врал… или я слишком долго пытался докричаться до медиков. Не важно. Факт оставался фактом — мы застряли со сломанным двигателем, посреди Баренцева моря в шторм, без рации. Было отчего запаниковать, не так ли?
Конечно, нас должны были искать. Если дежурный не полный пофигист — уже через пару часов. Вот только эту пару часов надо было как-то продержаться.
На лица матросов я старался не смотреть — и так было тошно. Стоя у штурвала, я приказал им сесть на корточки в носовой части кабины, держаться как можно крепче. Они мгновенно выполнили приказ. Как мне показалось, даже с облегчением. Еще бы — они ведь могли решить, что с меня станется заставить их лезть в трюм ремонтировать двигатель. И я заставил бы, будь хоть малейшая надежда заставить машину работать. К сожалению, я слишком хорошо знаком с такими катерами.
Наш единственный шанс был в том, чтобы удержать нос катера перпендикулярно волне. При отсутствии хода
И все же я пытался. Жить хотелось, да и матросов было нестерпимо жаль. Я молился про себя. Хотел перекреститься, но боялся даже на миг оторвать руки от штурвала. Пока что нам везло. Если, конечно, слово «везло» годится в такой ситуации.
Шторм крепчал; присутствие подчиненных не давало мне впасть в панику, а вскоре я так сосредоточился на хитрой игре с волнами, что забыл о липком страхе и предчувствии скорой гибели. Это было нечто вроде азартной игры — угадать высоту и силу следующей волны. Но и у этой игры будет конец. И довольно скорый.
…мне показалось, что катерок попал в центр шторма — так тихо стало вокруг; вот только огромные валуны, вздыбившись, отчего-то неестественно застыли, глянцевито блестя в свете вдруг показавшейся луны. Воздух стал вязким, каждых вдох давался с трудом.
Я не думал о том, что происходит; крайнее напряжение и стресс последних минут сделали свое дело — сознание почти отключилось. Помню, только радовался, что можно хоть немного отдохнуть.
А потом спиной ощутил тяжелый, давящий взгляд; торопливо покосился на матросов. Две застывшие фигуры по-прежнему были на месте. Не они.
Ничего не оставалось, кроме как оглянуться. Быстро, порывисто — пока решимость не покинула.
На корме, спиной к ночному светилу, стояла фигура в парадной офицерской форме. В белом свете галуны на рукавах тужурки казались серебряными; рукоятка кортика отливала стальным блеском.
Наверное, в обычной ситуации я бы здорово струхнул; но минуту назад простившись с жизнью, на время превратился в храбреца.
Приходила ли мне голову мысль о погибшей лодке, лежащей на дне, всего в нескольких сотнях метрах от моей скорлупки? Нет… скорее всего, нет. Не помню. Потом, конечно, я сложил два и два, и… впрочем, я до сих пор не уверен, что случившееся со мной и страшная трагедия с подводным крейсером как-то связаны.
Я вышел из кабины, даже не потрудившись предупредить матросов, чтобы следили за мной; почему-то был уверен, что те меня просто не услышат.
Передо мной стоял флотский офицер. Вполне материальный — на вид, по крайней мере. Форма вроде бы узнаваемая, но что-то не так. Покрой тужурки чуть другой, ножны кортика вычурные и длинные. В голове мелькнул образ из стеклянного стенда в зале морского музея. Мундир морского офицера, еще дореволюционный. В таких стоял парадный строй на палубе «Аскольда»…
Только с лицом офицера была проблема; козырек фуражки бросал такую густую тень, что в лунном свете промежуток между воротником рубашки и головным убором казался наполненным тьмой.
— Здорово, — сказал офицер низким, грубым, но вполне себе живым голосом, — пошли со мной.
Я промолчал в ответ; проклюнулись первые ростки страха.
— Пойдем, познакомимся, — повторил офицер.
— А… обратно вернешь? — До сих пор не знаю, что заставило меня задать этот вопрос; это при том, что почему-то очень захотелось принять предложение.