Наше дело правое
Шрифт:
— Толмач. Небось с Залесска, — мрачно бросил кто-то за спиной боярина. — Падаль…
Обольянинов подходил к темнику пешим, как положено, склонив голову и не глядя тому в глаза. Щеки горели от стыда. Но — вразумления владыки сидели в голове крепко: «Мы не Залесск. Ордынский сапог лизать не станем. Но и вежество гостю окажем. Кем бы он ни был».
— Великому, могучему и непобедимому Шурджэ, бичу степей, мужу тысячи кобылиц, водителю десяти тысяч воинов, правой руке хана высокого, справедливого, град Тверень открывает свои врата и вручает себя в полную власть его, — произнес боярин по-саптарски церемониальную
Лицо темника не дрогнуло.
— И просит град Тверень принять дары наши скромные. А князь наш, Арсений Юрьевич, ждет дорогого гостя в тереме своем, где уже и столы накрыты, и пир готов, — продолжал Обольянинов на чужом, гортанном языке, оставив не у дел надувшегося толмача с бегающими глазками.
Дружинники молча подходили, кланялись, складывая на снег у копыт темникова коня тверенские богатства.
Шурджэ на них и не взглянул.
И не удостоил Обольянинова даже словом. Лишь коротко взглянул на толмача и едва заметно кивнул — давай, мол.
— Непобедимый Шурджэ, бич степей, велел мне сказать, что принимает дары именем хана высокого, справедливого. И еще велел мне сказать непобедимый Шурджэ, что вежество истончилось в Тверени — с каких это пор гостям дары подносят бородатые мужики?
Кто-то из дружинников что-то буркнул, но товарищи вовремя пихнули его локтями.
— Где красные девы, коими так славен был град сей? — распинался залессец. — Разве так встречают ханского посла, тверенич?
Сперва дружинников «мужиками» назвал, теперь боярина — «твереничем»… Обольянинов скрипнул зубами.
— Устрашены грозным видом воинства ханского. — Анексим Всеславич заставил себя поклониться еще ниже. — Пусть непобедимый темник не гневается на неразумных…
На сей раз Шурджэ соизволил ответить — сквозь зубы, глядя куда-то в пространство и так тихо, что Обольянинов, неплохо зная саптарский, не разобрал ни слова.
— Непобедимый темник говорит, что не намерен пререкаться с рабом коназа тверенского, — роск-толмач намеренно исковеркал титул Арсения Юрьевича, произнеся его, как говорили ордынцы. — Дары примут его воины. А себя он требует препроводить туда, где оный коназ предстанет пред взором темника.
Не дожидаясь ответа, Шурджэ послал коня вперед. Не приземистого степного лохмача — стройного, широкогрудого красавца, впору хоть Юрию-Победоносцу. Засмотревшись на вороное диво, Обольянинов едва избежал толчка конской грудью, и на темном узкоглазом лице проступила усмешка.
Ордынский полководец ехал по замершей от ужаса Тверени, и это было хорошо. Шурджэ презирал корчащихся у его ног данников. Он чувствовал их бессильную ненависть, и это тоже было хорошо. Сам город затаился, забился по гнусным и затхлым щелям — никогда им не понять величия бескрайней степи, где только и могут рождаться настоящие мужчины и воины.
Он с радостью спалил бы эти крытые серым тесом жалкие избенки со всеми их обитателями, но ханская воля превыше желаний темника. Шурджэ умел водительствовать другими потому, что сам умел подчиняться. Закон Саннай-хана непререкаем. Воздавай должное поднятому на белом войлоке почета и не прекословь ему. Воину нет чести
Обольянинов и дружинники — пешими — сопровождали баскака, хотя тот, не сомневался боярин, озаботился изучить чертежи тверенского градового строения.
Вымерла Тверень. Только заливаются злобным лаем дворовые псы. Им-то, бедолагам, не объяснишь, что перед этим врагом надо вилять хвостом и голоса не подавать…
Встречать баскака князь Арсений Юрьевич вышел на красное крыльцо. На бархатной подушке он держал дивной работы мармесскую саблю, простую, без особых украшений, но способную рассечь подброшенный в воздух шелковый плат.
Шурджэ не остановил коня, легким движением поводьев послав скакуна вверх по ступеням.
Это было неслыханным оскорблением. Побледнел князь, сжались кулаки у старшей дружины; но за ордынцем стоял Юртай и его несчетные тумены. Арсений Юрьевич сделал вид, что восхищен выучкой вороного.
Шурджэ чуть-чуть сощурился. Самую малость.
Коназ росков боится тоже.
И это хорошо.
Глава 3
Княжий пир удался на славу. Арсений Юрьевич сам, отринув гордость, подносил надменно молчащему баскаку чаши с вином — Шурджэ твердо держался старой веры Санная, ничего не говорившей о запретах на хмельное. Темник пил и не пьянел, только глаза становились всё уже. Обольянинов, почти не прикасавшийся к кубку, лишь молча стискивал зубы — выражение баскачьего лица иначе как «паскудным» никто бы не назвал.
Десять сотен степных воинов, казалось, заняли пол-Тверени. Их кони заполонили все княжье подворье, весь торг, и вокруг лошадей — главного богатства истинного воина Санная — верный Закону-Цаазу темник сразу же расставил многочисленные караулы. Прямо тут, на площади, резали скот, взятый в первых попавшихся домах, куда зашли, вышибив крепкие двери. Страх в глазах росков был восхитителен — во всяком случае, так казалось простым, словно сама степь, воинам Шурджэ. Если бы роски не были презренными трусами, они бы не пустили их в город. Они бы дрались. Но они — трусы. Все поголовно. И воины великого хана, ведомые по его слову непобедимым темником, здесь в своем праве — берут то, что считают нужным. Сражаются сильные, слабые — покорствуют и отдают сильным потребное. Роски — не сражаются. Значит, они — трусливы и слабы. А потому — законная добыча степных волков.
Обольянинову доносили, что творится в городе. Боярин лишь бледнел да крепче стискивал рукоять короткого кинжала, думая про себя, что на крайний случай сойдет и он.
Вместе с темником веселилась его избранная сотня, лучшие из лучших. Почти все, как и сам Шурджэ, — из коренных, из соплеменников Санная. Они знали, сколько и чего пить. Но даже мертвецки пьяный, любой из этих воинов попал бы стрелой в подброшенную шапку девять из десяти раз.
Слуги тащили на столы все новые и новые перемены. Слуги, потому что сенных девушек князь из терема убрал, велев сидеть по домам и носа не высовывать, если не хотят оказаться в ордынской неволе.